Эмигрант. Испанская война - Калинин Даниил Сергеевич - Страница 27

Будто ледяная игла пронзила её сердце. Вечная мать, она в панике бросилась домой, твердя про себя:

– Только бы успеть, только бы успеть!

Но мгновение спустя все силы покинули её. Колени женщины подломились, она осела на мостовую, в предчувствии страшной беды…

– Нет, нет, нет!!!

Её стон был больше похож на крик животного.

Но через несколько мгновений она встала на колени, обернувшись лицом к ближайшей Церкви, купол которой увенчивал католический крест. Неважно, главное – это было Распятие её Господа. И в безумной надежде, пропитанной великой любовью матери к сыну, он зашептала:

– Господи, спаси раба своего, Никиту, спаси его, Господи…

…………………………………………………………………………………………..

Прохожие обходили женщину стороной, принимая её за душевнобольную.

Возвращение в сознание было более чем мучительным. Ужасно болела голова. Болела так, что не хотелось даже о чём-либо думать. В ушах звенело, будто на меня надели ведро, а затем ударили молотком.

Впрочем, постепенно (день на третий), наступило некоторое облегчение. Мысли начали складываться в логическую цепочку, я начал адекватно фиксировать происходящее вокруг.

А вокруг была санитарная часть. Жив, руки-ноги на месте, глаза целы – это уже хорошо. Да что там хорошо – отлично! Ещё сильнее подняло настроение то, что тело меня слушалось.

Были, конечно, и минусы. Зудящая боль во всём правом боку – следствие наличия множества осколков от разрыва снаряда. Но могло быть и гораздо хуже, мне вообще крупно повезло, что достали меня только мелкие осколки, и то по касательной.

Узнать, что же там всё-таки произошло, в оливковой роще на скате горы Пингаррон, не представлялось возможным. Кто-то из франкоговорящих марокканцев, лежащих со мной в госпитале, рассказал, что принесли меня хорошо измазанного землёй, будто выкапывали. Что же, вполне возможно.

Главное, что высоту удержали. А тот факт, что я находился в госпитале, а не был похоронен в траншее, свидетельствовал о том, что регуларес всё-таки отразили танковую атаку «красных». Вот и лечился я среди «больных», подавляющее число которых составляли коренные жители северной Африки. Конечно, хотелось узнать больше о судьбе подразделения в частности, и конкретно о Баркаде, но никакой информации я раздобыть не смог. По какой-то причине рядом не оказалось никого из тех, с кем я принял тот злополучный бой, хотя ведь раненые были наверняка.

Первое, что я сделал, окончательно придя в себя, написал письмо матери. Бумага и чернила с пером удалось выпросить у персонала.

Понимая, что адрес госпиталя будет указан на конверте, я был вынужден признаться, что меня ранили. Но кроме слов любви, это была единственная правда. Моя версия события была следующей: на марше легко контузило шальным снарядом. Иду на поправку, скоро выпишут. Про «дроздов» рассказывать не стал, сообщив, что они продолжили марш и их дальнейшая судьба мне не известна. Также обнадёжил её тем, что мне предложили пойти в обеспеченцы, и в ближайшее время я не окажусь на передовой.

Я беспардонно врал, но было бы лучше, если бы я сообщил правду? Что её сын уже дважды был ранен? Что старших спутников, что имели определённые обязательства по защите моей жизни, рядом больше нет? Что двое матёрых воинов уже погибли? Причём один из них пал, спасая мою жизнь? Что мне совершенна неизвестно моё будущее – где и с кем я буду дальше драться, сколько ещё продержусь?

Конечно, нет. Долг выросших детей перед состарившимися родителями заключается и в том, чтобы их защищать. В том числе и от моральных потрясений, которые могут убить не хуже, чем вражеская пуля.

Понимая, что лучшего момента мне не найти, через немногочисленных франкоговорящих я стал учить испанский. К сожалению, марокканцы были не самыми прилежными учителями: общение с ними продолжалось до того момента, пока они сами того хотели. И это, в принципе, нормально; ненормальным было то, что человек мог встать и уйти от меня, не закончив первой фразы. А затем между мной и африканцами случился серьёзный конфликт.

В бою регуларес проявили себя умелыми, а главное, стойкими бойцами, способными на удачную импровизацию. Это серьёзный плюс и поначалу я даже гордился тем, что хоть и временно, но принадлежу к их числу. Но в близком общении они явили мне свою истинную суть.

Достаточно сказать, что самой любимой темой их разговора были интимные подробности изнасилования испанок. Собственно, разговор при мне состоялся всего один раз. Просто было ясно, что ведётся он не впервой. И кончился он тем, что мой кулак встретился с челюстью повествующего о своих подвигах «марокканца». К сожалению, удар получился слабым и неточным, так как я ещё не вошёл в «боевые» кондиции после контузии.

Регуларес такого, конечно, не стерпели. На меня кинулась целая толпа, и если бы не вмешательство военного врача – испанца, вооружённого револьвером, обойтись парой ушибов мне бы точно не удалось. Однако доктор сочувствовал европейцу, а марокканцев он в душе презирал: их «подвиги» с гражданским населением были известны всей Испании.

Он сумел организовать мне перевод в другой госпиталь, дав при этом отличную характеристику: тут был и сожжённый танк, и опыт «бывалого» пулемётчика, и ветеранство Харамского сражения. Образ дополняло звание русского монархиста с высокими моральными принципами!

Неудивительно, что на новом месте мною заинтересовались наваррцы из числа рекете. Рекете – это воинские формирования из числа карлистов. Хороший вопрос, кто такие карлисты? Словоохотливые наваррцы, многие из которых владеют французским, посвятили меня в тонкости Испанской истории и политики.

Как оказалось, карлисты – это сторонники возрождения монархии, причём королём они видят Бурбонов из числа наследников дона Карлоса Старшего. История их была характерна для Испании: дона Карлоса в 1830 году незаконно лишили престола, что вызвало довольно жёсткую реакцию тех, кто посчитал это действие несправедливым. Карлисты на протяжении девятнадцатого века развязали три гражданские войны!

Перед нынешней войной сформировалась молодёжная военизированная организация карлистов, которая стала называться рекете. А во время войны из их числа стали создаваться довольно боеспособные воинские формирования, самой крупной тактической единицей которых стала терция (полк). Также в подразделениях рекете служила большая часть белоэмигрантов, и, попав в терцию, я имел шанс снова встретиться с соотечественниками.

Наваррцы произвели на меня очень сильное впечатление: располагало их дружелюбие, юмор, желание прийти на помощь ближнему. К примеру, легкораненые и идущие на поправку считали своим долгом помогать менее дееспособным товарищам. Говорили они обо всём; при этом причиной жаркого спора могла стать совершенно незначительная мелочь. Но также быстро они и остывали, в случае признания неправоты сердечно прося прощения и не тая обиды.

Их вера – это знамя, причём и в буквальном смысле: в качестве прапора им служила разновидность Андреевского Креста на белом фоне, так называемый «бургундский» крест. Кроме того, бойцы рекете в бой часто выносили рядом со знаменем Распятие, прикреплённое к древку. Их день начинался с молитвы; она же читалась во время еды, с ней же они отходили ко сну.

Это было как-то особенно и непривычно для меня. Живя с мамой и считая себя православными христианами, мы, тем не менее, редко бывали в крошечном приходе священномученика Гермогена Московского в Марселе. Мама часто молилась, но при этом не выполняла утренних и вечерних молитвенных правил. По большому счёту, она и не была воспитана глубоко религиозной; во внешне набожной Царской России отношение к самой вере не было глубоким и вдумчивым.

Здесь я видел совершенно иную ситуацию, но Испании в своё время итак славилась как яро-католическая страна. Кстати, именно эта религиозность и стала причиной массового прихода наваррцев в части рекете. Ведь то, что происходило в стране по отношению к Церкви и верующим во время Республики, было им глубоко противно.