Назад, в пионерское лето (СИ) - Кащеев Денис - Страница 28

«Но случилась же… Как ее?.. Аномалия! — напомнил мне юный пионер. — Разве это все не меняет?»

«Я обязан исходить из того, что нет. Пока вся разница с тем, чего я ждал — это то, что ты остался в сознании. Но по существу это мало на что влияет — у меня и так был план, как опосредованно сообщить тебе все, что нужно!»

«Ага! — воскликнул Младший, вообразив, что поймал меня на слове. — То есть ты все же собирался меня проинформировать! Зачем — если не для того, чтобы я уберег от краха Советский Союз?!»

«Ты прав, но лишь отчасти, — заметил на это я. — Кое-что я все же намерен сделать помимо своего задания».

«И что же?»

«Спасти наших родителей и сестру».

«Черт, а я о них до сих пор даже не спросил! — смутился Младший. — Что с ними стало… станет?»

«Отец с мамой погибнут менее чем через год, в 86-м. Случится катастрофа — взорвется Чернобыльская атомная электростанция. Они будут там… А Женьку случайно застрелят бандиты в 1992-м…» — безжалостно поведал я собеседнику трагическую судьбу нашей семьи.

«Вот же черт…»

«Мы с тобой не способны радикально поменять историю, — проговорил я. — Но повлиять на участь родных — в отрыве от остальной страны — это нам может оказаться по силам. Достаточно устроить так, чтобы папа не поехал в апреле в свою проклятую командировку. И чтобы Женька в тот, другой роковой день просто осталась дома. Вот этим мы с тобой и займемся!»

Некоторое время Младший не отвечал.

«А остальные, как ты сказал, миллионы — как же они?» — спросил он наконец.

«Тут мы, очевидно, бессильны», — вздохнул я.

«В самом деле? Или тебе просто удобнее так считать?»

«Нельзя объять необъятное!»

«Но попытаться-то можно!»

«Думаешь, просто так говорят: “Лучше синица в руках, чем журавль в небе!”?! — взорвался я. — Ввяжемся в безнадежную затею не по силам — и там не преуспеем, и, то упустим, где могли бы добиться своего, пусть в малом!»

«Мещанские какие-то рассуждения!»

«Рассуждения взрослого, разумного человека!»

«Однажды уже все просравшего!»

«И, получив второй шанс, решившего спасти хоть что-то, а не начать размахивать шашкой — и просрать снова абсолютно все!»

«Да, здорово тебя жизнь потрепала…» — пробормотал Младший — чуть ли не с ноткой сочувствия.

«С четырнадцати лет я рос без родителей. В охваченной турбулентностью стране, которой не было до меня никакого дела! Так что да, дружок, приоритеты я расставлять научился! А свой юношеский максимализм — засунь в задницу! Понял?»

«Допустим, сейчас ты можешь мне указывать. А что будешь делать, когда вернешься в свой двадцать первый век? А я останусь здесь без присмотра?!» — хмыкнул Младший.

«Хорошо, что напомнил, — холодно выговорил я. — Ты дашь мне слово, что не станешь своевольничать. Знаю, обещания ты не нарушишь…»

«Потому что ты никогда его от меня не получишь!»

«Получу. Или вовсе обойдусь без тебя!»

«Это как же?»

«Вытесню твое сознание к чертям, — только мысленно это произнеся, я понял, что и впрямь способен подобное осуществить — хотя, наверное, и не без труда. — Потом напишу письма отцу и Женьке. Которые попрошу мне — тебе — не показывать! Это конечно хуже, чем живое общение — но что делать. Ну и стану молиться, чтобы все получилось!»

«Молиться? — принужденно хмыкнул Младший. — Может ты там еще и в Бога веришь? В церковь с такими же дряхлыми дедушками и бабушками ходишь?» — насмешливо осведомился он.

«Подрастешь — узнаешь!» — мне сейчас только религиозной дискуссии недоставало.

«Ну да, капитализм, опиум для народа, все по классике…» — пробормотал юный пионер.

«Короче, даешь слово придерживаться моего плана?» — не позволил ему увести разговор в сторону я.

«Мне нужно подумать», — буркнул Младший.

«У тебя время до вечера… — согласился я. — Или до появления белого кролика, если это случится раньше — там уже некогда будет рассусоливать: или ты со мной, или против меня! В твоих интересах — с решением не затягивать!»

В воздухе над нами что-то просвистело и глухо шлепнулось в стену — открыв глаза, я увидел, что сверху на нас неудержимо рушится что-то большое и белое.

— Ой, Резанцев, это я не в тебя хотел! — испуганно крикнул Санек Завьялов.

— Щас я ему отомщу! — сдернув с моего скривившегося лица упавшую подушку — а это была именно она — Толик Степанов швырнул ту через палату.

В ответ ему тут же прилетело от «Вахмурки». Ну да, перестрелка подушками — обычное дело, если в тихий час с этажа отлучились вожатые…

— А ну перестали! — грозно прикрикнул вдруг на соседей Михеев. — Черную метку захотели?! Так я всем желающим охотно поставлю — под глазом!

Ого! Вот это поворот!

Я не сдержал кривоватой усмешки. Может, в 80-х СССР как раз и не хватило именно такой сильной руки, помноженной на личный интерес?

Юг Московской области, 2 июня 1985 года

Для проведения официальных мероприятий на открытом воздухе — линеек — в «Полете» имелось аж два выложенных плиткой плаца, в свою очередь в обиходе так и называвшихся — «линейками». Один — поменьше, с гипсовой статуей кудрявого Володи Ульянова — предназначался для октябрятских групп. На втором — в добрых сорок метров в длину и где-то в двадцать в ширину — в обычные дни собирались старшие, собственно пионерские, отряды, но по особым случаям — таким, как торжественное открытие смены — тут легко могли поместиться все дети лагеря.

В ожидании команды занять свое место на линейке мы переминались с ноги на ногу на идущей вдоль плаца тенистой аллее, заставленной большими — метр на два — портретами пионеров-героев. Леня Голиков, Марат Казей и Зина Портнова — это те, рядом с кем мы сейчас оказались — сурово смотрели с фанерных стендов на новое поколение советских пионеров, словно оценивая, достойна ли юная смена алых галстуков. Однажды, чуть ли еще не октябренком, в чем-то провинившегося, меня привела сюда рассерженная вожатая и поставила перед одним из этих портретов — за давностью лет уже забылось, перед каким именно — чтобы под тяжелым взором героя мне стало стыдно за допущенный проступок. Помнится, мера оказалась действенной: проникшись, я тогда и впрямь до самого конца смены ходил по струночке. Там, правда, до отъезда домой всего-то дня три-четыре оставалось.

— Дружина! — послышался наконец из динамика на аллее голос старшего вожатого. — На торжественную линейку, посвященную открытию первой лагерной смены!.. Шагом… Марш!

Застучали барабаны, и следом за Стоцкой и несущим флаг отряда «Кржемеликом» — вожатые на этот раз держались позади — мы вступили на плац, продвинулись чуть правее и замерли в паре шагов от шеренг первого отряда. С левого фланга к нам пристроился отряд третий, за ним встал четвертый — и так шесть в ряд. Короткую сторону прямоугольника линейки заняли отряды седьмой, восьмой и девятый, с десятого по пятнадцатый расположились напротив нас — таким образом лагерь выстроился буквой «П».

Машинально обведя взглядом строй, ненадолго зацепившись глазами за высокий флагшток в центре плаца, а затем скользнув ими по широким клумбам — мне еще помнились времена, когда линейка была полностью выложена скучной серой плиткой, сейчас же на ней тут и там зеленели яркие вкрапления-оазисы — я покосился направо. Как таковой, трибуны для руководства здесь не было — ее заменяло небольшое возвышение, к которому вели буквально пара ступенек. Это почетное место сейчас занимали начальник лагеря Горохов — единственный среди присутствующих одетый в цивильный костюм, а не в пионерскую форму — а также старший вожатый Максим, старший педагог Светлана и новоизбранный Председатель Совета дружины Александр Широков из первого отряда. Барабанщики — их на сей раз было трое, а не двое, как утром на сборе — стояли внизу, сбоку. Аккурат когда я на них посмотрел, музыканты перестали отбивать марш и опустили руки с палочками.