Пионерский гамбит (СИ) - Фишер Саша - Страница 26

— А мы и не оправдываемся, Анна Сергеевна, — сказал я. — Потому что мы не виноваты. Вы отправите домой ни в чем не повинного Мамонова, а тот, кто все это устроил и сорвал нам вечер, будет разгуливать по лагерю и потирать ручки. И еще потом нам что-нибудь устроит. На смотре песни и строя или на олимпиаде.

— Резонно, — большая рыжая голова качнулась. — Жарко сегодня, Анна Сергеевна. Отпустите детей в отряд.

— Вы считаете, что они ничего больше не натворят? — педагогиня бросила на меня недобрый взгляд. — Пусть они дадут честное слово...

— Конечно, натворят, — уголки бледных губ директрисы дернулись вверх. — Но наказывать мы их будем, только если они и правда виноваты. Мамонов, Крамской, Марчуков, можете идти.

— Спасибо, Надежда Юрьевна! — сказал я. Марчуков набрал в грудь воздуха, чтобы еще что-то сказать, но я потащил его за футболку к выходу.

Мы торопливо шагали по дорожке,Марчуков постоянно оглядывался, будто опасался, что за нами погонятся и вернут обратно в грозный кабинет директора.

— Уф, кажется, пронесло! — рыжий остановился и уселся на землю рядом с толстенной сосной. Подобрал шишку и запулил ее в стороной корпуса первого отряда. — А разве у твоей матери на работе есть телефон?

— У начальника цеха есть, — сказал Мамонов. — Сообщение бы оставили. Пришлось бы ей брать отгул и ехать сюда за мной.

— Аннушка совсем сбрендила... — Марчуков кинул еще одну шишку. Некоторое время мы молчали. Марчуков сидел у дерева и кидал шишки, Мамонов жевал травинку, а я смотрел на компанию детей из какого-то младшего отряда. Они стояли в кругу, потом кто-то подкидывал мяч, выкрикнув: «Штандер, Митя!» Потом все бросились врассыпную, кроме одного, который бросился за мячом.

Мамонов повернулся ко мне и протянул руку.

— Спасибо, Кирилл.

— Да брось, не за что, — я пожал протянутую руку.

Заиграл горн, призывающий на ужин. Мы переглянулись и молча потопали к столовой. Только молчание это больше не было напряженным или недобрым. Просто задумчивым. Никакой радости от победы в этой ситуации ни я, ни, судя по лицам Мамонова и Марчукова не ощущали. Зато между мной и старыми приятелями отчетливо рухнула стена, которую я ощущал с самого начала. Другом я им еще не стал а вот чужаком уже не был.

— Что, Мамонов, последний ужин? — злорадно спросила Коровина, когда мы рассаживались за столом.

— Не дождешься, Коровина, — криво ухмыльнулся Мамонов.

— Как это? — возмутилась Коровина. — Анна Сергеевна, вы же сами говорили...

— Ешь, Коровина, — раздраженно буркнула Анна Сергеевна. — Без твоих советов разберемся.

Коровина тряхнула головой и переглянулась с сидящей рядом с ней Шарабариной. Та сделала большие глаза и пожала плечами. Потом что-то прошептала ей на ухо и указала глазами на меня. Коровина тоже на меня посмотрела и что-то прошептала в ответ. Взгляд «ангелочка» стал цепким.

Я воткнул тупую алюминиевую вилку в плоскую котлету-лапоть и подумал про свою дочь. «Да, Карина, пожалуй, ты права, я ничего не понимаю», — мысленно ответил я своей дочери. Очень давно не играл в эти игры. Совсем забыл о том, насколько связывает по рукам и ногам отчужденность с коллективом. В моей маленькой фирме работает всего-то семь человек. И мне не нужно каждый день подтверждать у них свой авторитет, не нужно захватывать внимание и доказывать, что я лучший, что я достоин. Отношения сложились, рабочий режим налажен, работа-дом, друзья по пятницам. И постепенно привыкаешь вот к этой вот устойчивости окружающего мира. А потом все внезапно рушится, и вот ты снова в начале пути.

И где теперь оказался весь этот хваленый жизненный опыт, которым я козырял перед дочерью?

Я фыркнул, чуть не подавившись кашей, когда представил лицо Карины, если бы она вдруг услышала эти мои слова сейчас.

Да, Карина. Все так. Твой папа ни черта не понимает. И ведет себя, как и положено гику и ботану Кириллу Крамскому, который клепает по ночам в тетрадке приключения бравого капитана звездолета Зорина. А в остальное время отсиживается в углу. И все очки, которые он заработал среди новой для себя компании твоих ровесников, Кара, ему выдали только за то, что у него очень вовремя носом пошла кровь.

— Крамской, а ты почему сбежал? — спросила Шарабарина. — Тебе же сказали до утра оставаться.

— Привидений боюсь! — ответил я и сделал страшные глаза. — Говорят у вас в медпункте водятся призраки мертвых белогвардейцев. На скелетах коней. Жуть такая, ммм...

— Ой, да ладно! Все ты выдумываешь! — Шарабарина прыснула и снова что-то зашептала на ухо Коровиной.

Я облизал ложку и решительно встал, чтобы потребовать добавки. Реально, жрать хотелось так, что эта несчастные липкие макароны с котлетой проглотил, даже не заметив.

Активисты кучковались вокруг Прохорова, и оттуда слышались возгласы про космос, Гагарина и ракеты. Понятно, они собираются новую сценку ваять. Или еще что-то подобное.

Тут мне на глаза попался одинокий желтенький цветочек. Он рос прямо на краю дорожки, упрямо поднимался, после того, как проходящие постоянно задевали его ногами. Цветок... Букет... Директриса... Анна Сергеевна.

Я вспомнил застывшее лицо Анны Сергеевны. Она умело скрывала свое плохое настроение за маской всегдашней строгости. Должно быть, она только что получила выволочку у Красной Королевы.

Я ускорил шаг, почти поравнявшись с активистами впереди, но пошел на на веранду в наш корпус, а мимо. Туда, где трава была не притоптана, и цветочков росло больше, чем один чахлый одуванчик у дороги.

Ромашки.

Не знаю, что такого трогательного в полевых цветах, лично мне всегда казалось, что нет ничего лучше букета из красных роз, кто бы там что ни говорил. Но выбирать было особо не из чего. Букет одуванчиков смотрелся бы еще хуже, как будто детсадовец собирал. А ромашки, на самом деле, ничего так себе цветы. Во всяком случае, в качестве подарка для воспитателя пионерского отряда, которого разозлили ее строптивые питомцы.

На скамейке рядом с отрядом сидели девчонки, скучковавшиеся вокруг Шарабариной. К отрядной доске объявлений был приколот тетрадный листочек, на котором было крупными буквами написано: «Где расписание, Прохоров?!»

На веранде заседал актив, права потерявший Коровину и Марчукова. Зато пополнившийся двумя безымянными парнями из второй палаты.

Мамонов со своими вечными спутниками Мусатовым и Марчуковым тоже сидели на веранде, но чуть поодаль от актива. Я спрятал букет за спиной, пересек холл и подошел к двери Анны Сергеевны. Постучал вежливо.

— Чего тебе, Крамской? — прохладно спросила педагогиня, распахнув дверь.

— Это вам, Анна Сергеевна, — я протянул ей букет ромашек.

— Вы опять что-то натворили? — Анна Сергеевна посмотрела на меня поверх очков.

— Я просто хотел сказать спасибо, — я улыбнулся. — Вы же обо мне беспокоились. И вообще, носитесь с нами, воспитываете, переживаете всей душой. Вы думаете, мы этого не видим? Мы же понимаем, что вы для нас же стараетесь, даже если иногда и артачимся... Но такие уж мы, переходный возраст, — я вздохнул, как будто от переизбытка чувств. — Спасибо вам, Анна Сергеевна!

Честно сказать, я не чувствовал ничего из того, что говорил. Эта стерва была одним из самых хреновых педагогов, которых я встречал в жизни. Даже сержант в учебке был куда более понимающим и чутким, чем Анна Сергеевна. Она обвинила своих же подопечных в совершении, фактически, преступлений, и даже не подумала извиниться. И наверняка считает себя правой сейчас. И думает, что директриса ее унизила. И что надо было отправить Мамонова домой, несмотря на то, что он вообще ни в одном пункте не виновен. Как в анекдоте. «Ну значит и за изнасилование забирайте!» — «Это почему еще?» — «Ну, инструмент же есть...»

Мог сделать, значит виновен.

А он и возразить-то ничего не может. Потому что, а что скажешь-то? Слово против слова.

— Хорошо хоть кто-то это понимает, — застывшее лицо педагогини оттаяло и расплылось в самодовольной улыбке. Она протянула руку, взяла букет и даже лицемерно его понюхала.