Тьма под кронами (СИ) - Коллектив авторов - Страница 30

— А звери здесь есть? — спросила Вика, тревожно всматриваясь в темноту за палаткой. Кажется, ей захотелось в туалет.

— Звери здесь не ходят, — заметил Степан, — Пожалуй, и птицы облетают дерево стороной…

— Почему?

— Не знаю.

— И поэтому у тебя в багажнике «Вепрь» лежит, а на поясе «Диверсант», — встрял вдруг Виктор.

Степан дернулся. Сергачев смотрел бесхитростно: я, мол, не рылся в вещах, но трудно не заметить.

— Человеку тоже долго находиться рядом нельзя, поэтому послезавтра мы уедем… — сказал Степан.

— Почему? — Оксана отмахнулась от непонятной реплики про кабана, тем более что Сергачев вновь уткнулся в экран.

Степан медленно отвернулся от Виктора.

— Могу только повторить, что мне рассказывал отец. Я был маленький, но помню, — сказал он. — Представь, что ты начинаешь понимать, слышать, видеть и чувствовать все вокруг: каждый камень, травинку, каплю воды; лес и горы, небо и землю; зверя и человека, свет и тьму. Не только сейчас и то, что рядом, но от сотворения мира и до его конца. Каждого и каждое, что приходило в жизнь…

— Сума сойти! — воскликнула Вика.

— Именно, — подтвердил Степан. — Сомневаюсь, что человек может вынести подобное и остаться в здравом уме. «Сопричастность Божескому не может продолжаться долго, не потревожив рассудок».

— А как же эта женщина? — у Оксаны вновь все стянуло в узел внизу живота.

— Не знаю. Это опять же все рассказы, байки. Возможно, Олмон-ма Тай уже не совсем человек. И почему должна здесь находиться — непонятно. Я, конечно, у отца спрашивал, что да как.

— И что?

— Да ничего. Говорил, что последняя погибла, когда в двадцатые здесь, в устье Кожуха бойцы уездной ВЧК настигли остатки уходящей за кордон банды штабс-капитана Мельникова. Был бой, ну и… Олман-ма Тай убили. Случайно или намеренно — неизвестно. Кажется, с тех пор тот утес — Степан мотнул головой в сторону реки, — и называют «Ведьмин палец», а почему? — кто знает… Еще говорят, что Дух Олмон-ма Тай всегда витает поблизости: не то охраняет людей от их желаний, не то ждет инкарнации… В космогонии тельмучин таких полубожеств десятки, как и легенд об одержимости неприкаянными душами, Сунесу, или куда более сильными духами — Бурханами, стражами священных мест, хозяевами лесов, гор, озер или рек. С этой точки зрения — Олман-ма Тай никогда не была человеком, точнее, тело женщины только носило дух особого Бурхана, охраняющего портал между Нижним миром и Верхним…

В палатке повисла вязкая тишина, готовая расступиться, пропуская в круг света ражих мужиков, заросших дурноволосьем, насквозь пропахших кровью, железом и порохом; с лицами, одинаково распухшими от укусов мошки и искаженными ненавистью и страхом. Ужас сидит у них на плечах уродливой обезьяной. В глазах муть неприкаянных душ — убийц, насильников, осквернителей…

А над ними плывет в небе густая крона Илгун-Ты, и изба, застрявшая в корнях между добром и злом, все так же пустоглазо и хмуро глядит на то, что было, есть, и всегда будет…

Последняя мысль показалась Оксане чужой, не ее, словно кто-то безнадежно уставший и старый забрался в голову. Кто-то похожий на старика с лицом как печеное яблоко и зловонной трубочкой в безгубом рте.

Она снова едва не вскрикнула, когда тишина не расступилась, а с треском лопнула, а Вика нечаянно пнула ее под столом. Сергачев открыл очередную банку, приложился длинно.

— Дорогой доктор, — сказал он, утерев подбородок и тяжело глядя на Степана. Углы рта дергались. — А вы часом шаманский бубен на прием не носите, а? Перед диагнозом не камлаете?

Глаза у Виктора наливались злобой, плохо прикуренная сигарета рассыпала искры.

— Мировое древо, кровавая чека, боги… Ты где бога видел, кроме как в операционной со скальпелем?! А? Видел?!

— Витя!

— Что, Витя?! — отмахнулся он, — Ну, привез девчонок на пленер к черту на рога, так еще и постращать надо всякой хренью! М-м-мать ее, которая знает…

Он вытянул руку и неловко сложил пальцы в «фак» прямо перед лицом Степана.

— Вот тебе Ведьмин палец! Как?! Ничего?..

«Да он же просто пьян мертвецки», — дошло до Оксаны, — «В хлам!»

— Мальчики, — проблеяла Вика.

— Давайте спать, — сказал Степан. — Засиделись мы…

Он поднялся, отворачиваясь от Сергачева как от пустого места. Виктор уронил руку и сгорбился на стуле. Бледные скулы пошли пятнами…

— Главное — без последствий, — произнес он невнятно, не то извиняясь за пьяную выходку, не то пытаясь объясниться.

Темнота жалась к углам, подсвеченная зеленоватым светом ночника за тряпичной стенкой, и, казалось, сжималась в вязкий кисель, плотный настолько, что заблудившийся комар никак не мог добраться до человеческих тел, и отдаленный писк его напоминал злобный плач.

Вика плавала в полудреме — зыбкой, тревожной, — и ее непрочная ткань легко рвалась, то плеском волны, то слабым шелестом, то мягким ударом ветра в тугую ткань тента, то нечаянным сонным всхлипом Оксаны. Мысли давно перетекли в путаные образы, бестолково сменяющие друг друга. Злое лицо Виктора с белыми — в нитку, — губами, незнакомое ей раньше, как обратная сторона луны, изрытая безобразными кратерами, впадины заполняли густые зловещие тени. Вика была космонавтом — одиноким, затерянным, в раздувшемся скафандре, — распятым в безвольном полете над безжизненной поверхностью так похожей на изрытое оспинами лицо мертвеца. Она задыхалась, с каждым ударом сердца паника нарастала, и ожидание, что мертвец вот-вот откроет мутно-синие глаза и упрется в ее жалкую фигурку пьяным взглядом Сергачева, обдавало все тело непереносимым ужасом. Вику бил такой озноб, что выворачивало суставы, а потом она, судорожно комкая ткань спальника, обрушивалась с зеленоватый сумрак палатки, в явь, с испариной на лбу и бешено колотящимся сердцем. Ныла поясница, словно она действительно упала навзничь с большой высоты.

Тихо посапывала Оксана. Снаружи что-то скрипнуло, совсем рядом. Вика затаилась, вслушиваясь до одури в безостановочный гул крови в висках, и вздрогнула, когда звук повторился. Она едва успела испугаться, тут же сообразив: Степан ворочается в машине. Да, он устроился на ночлег в «Ниве», разложив сиденья. После нелепой и злой вспышки Виктора, о совместной ночевке бок о бок не было и речи. Вика передернула плечами. Если бы Сергачев на нее глянул с такой тяжелой пьяной ненавистью — она, пожалуй, описалась бы от страха. Смутные планы в отношении Виктора казались полной нелепицей, если не дурью. Чего она, собственно, хочет? Подержать красавца на коротком поводке какое-то время? Как бы он ей не показал такой же «ведьмин палец», еще до того, как станет ясно, что никакого ребенка уже нет…

Щербатая луна вновь закачалась перед глазами, расплылась кривой усмешкой.

Вика провалилась в сон, словно сорвалась с обрыва…

Посыпались камешки.

Черное с коричневым. Вокруг все окрашено сепией. Илгун-Ты напоминало умершее на корню дерево: перекрученный ствол, омертвевшая кора, окаменевшие корни, засохшие иглы, которым давно следовало опасть. Небо над деревом тянулось подгоревшей карамелью во все стороны, насколько хватало взгляда. «Ведьмин палец» склонился ниже над застывшей рекой. Над устьем, в расщелине весели грязно-ватные клубки неподвижного тумана.

Оксана переступила с ноги на ногу. Галька под ногами не шевельнулась, словно склеенная.

В дверях сруба зашевелилось, темнота вытолкнула наружу низкорослую фигурку в длинной — до пят, — рубахе: узкие плечи, спутанные пегие космы закрывали половину сморщенного как печеное яблоко лица цвета окружающих камней; агатовый глаз влажно сверкнул среди глубоких морщин, щель рта надломилась.

Олман-ма Тай заговорила. Звуки рассыпались как камешки со склона за Илгун-ты, морщины на ее лице шевелились, складываясь в пиктограммы такие же непонятные как финикийские письмена и такие же древние.

Оксана замотала головой, отступая.

Морщины на лице старухи задергались, на сморщенной шее в вырезе рубахи натянулись жилы. Женщина затрясла головой, выплевывая камни-звуки в сторону девушки целыми россыпями. Слова били в грудь, кололи лицо. Оксана подвернула ногу и шлепнулась на задницу. Старуха вытянула руку вперед, продолжая что-то выкрикивать надтреснутым голосом. Оксану замутило.