Мой любимый враг (СИ) - Шолохова Елена - Страница 11

Да, и Гольц этот… Только вчера он просил прощения, а сегодня снова отворачивается. Ну разве ж это не предательство?

Больше про отца в течение дня никто не заговаривал, не фыркал, не посмеивался, не косился на меня с осуждением. Даже Шлапаков больше не приставал ко мне. Да и Зеленцова общалась с другими девчонками, а в мою сторону – ноль внимания. И я, наивная, решила, что «проехали».

Неладное я заметила в столовой, когда рядом со мной никто не сел. И напротив – тоже. И, вроде как, это происходило случайно, с виду – ни намека на умысел. Наши между собой ничего такого не обсуждали, никаких знаков друг другу не подавали, просто как обычно усаживались за стол, смеялись, болтали, но… подальше от моего места. И через минуту-другую вокруг меня образовалась зона отчуждения.

– А ну, потеснитесь! – гаркнул Шлапаков и вклинился между парнями, и так сидящими плотно плечом к плечу.

И я всё поняла. Они решили меня игнорить. Не знаю, как это удалось Зеленцовой, в какой момент она успела всех подговорить и перетянуть на свою сторону. На уроке ничего подобного не происходило. На одной из перемен? Может быть… Но что она им ещё могла наплести? Не из-за отца же они так.Это было бы совсем тупо и несерьёзно.

Я сидела обескураженная и, если честно, раздавленная таким унижением. Словно меня публично опозорили. Будь это просто в классе – ещё ладно, было бы обидно, но не унизительно. А вот так, на виду у всех, словно я какая-нибудь прокаженная…

"Да пошли они! Подумаешь, – пыталась я себя утешить. – И одна посижу. Плевать! Не очень-то мне их общество и нужно…".

Но это слабо помогало. Ещё и чертовы ашки стали оглядываться на меня с мерзкими ухмылками, перешептываться. Кто сидел спиной ко мне – так чуть шеи себе не вывернули. Лубенец – особенно.

Я же очень старалась сохранить невозмутимость, будто ничего необычного не происходит. Продолжала вяло клевать плов, который вдруг утратил всякий вкус и с трудом лез в горло.

От стола одиннадцатого «А» сквозь общий гул доносилось: а что случилось? Ларионовой бойкот? И что теперь с ней типа общаться западло? А за что?

Я с вызовом посмотрела на ашек, мол, нечего на меня пялиться. И шушукаться нечего. Ашки сразу отвернулись, продолжая хихикать между собой. И только их новенький… как там его? Рощин, кажется… продолжал смотреть без капли стеснения.

Будь кто другой, я бы точно высказала что-нибудь резкое в лоб. Но он непонятным образом вызывал у меня… скованность, что ли. Выражаться при нём и даже повышать голос становилось как-то неловко. Да и смотрел он без ехидного, злорадного любопытства, как другие. Просто смотрел и всё. Почти равнодушно, ну, может, слегка задумчиво.

Тут в дверях столовой показался Славка Гольц. Нашёл меня взглядом и тут же отвёл глаза. Прошествовал к столу и… уселся вместе со всеми.

А мне как будто кипятком в лицо плеснули. Я еле сдержалась, чтобы сию секунду не вскочить и не умчаться прочь. Горло перехватило словно тисками, и веки зажгло нестерпимо. Не дай бог ещё здесь, перед всеми, расплакаться!

Я чуть не до боли закусила нижнюю губу. На долю секунды зажмурилась, вдохнула поглубже и наконец сглотнула подступивший ком. Ну, хотя бы удалось совладать с собой. Вот был бы позор, если бы я ещё тут, при всех, пустилась в слезы.

Состроив безразличный и независимый (надеюсь) вид, я снова посмотрела перед собой и снова наткнулась на взгляд новенького, теперь уже не равнодушный, а внимательный, даже изучающий. Какого черта ещё и он уставился? Впрочем, плевать на него, вообще на всех плевать…

Титаническими усилиями я заставила себя проглотить ещё немного риса, сделать пару глотков компота и лишь потом неспешно поднялась из-за стола.

Я шла из столовой на негнущихся ногах, а в груди жгло от обиды и горечи. Сначала Зеленцова, теперь Гольц… Он-то как мог? Отвернулся. Предал. И из-за чего? Из-за того, что я соврала про отца? Ну это же чушь! Детский сад! Не может быть... Или он просто меня такой стыдится?

Вокруг народ галдел, носился, хохотал. Старшеклассницы жались кучками у подоконников. Девчонки помладше дефилировали парами по коридору, а пацаны кричали им вслед глупости. А я брела как сомнамбула, едва реагируя на шум и суету вокруг. Хотелось найти какой-нибудь укромный угол и дать волю слезам. Ну или хотя бы просто посидеть в тишине, успокоиться.

Такое тихое место у нас я знаю одно – закуток в дальнем конце коридора на первом этаже, рядом с архивом и библиотекой. Он маленький совсем, буквально метра два или два с половиной в глубину. Но там действительно тихо и безлюдно. В библиотеку ведь сейчас народ особо не ходит – учебники все уже получили, а книги – ну, если кто и читает, то больше в ридерах и планшетах. Это я по старинке. И когда беру очередную книжку, мне Анастасия Викторовна, библиотекарша, так и говорит: «Кроме тебя никто сюда не ходит, совсем ваше поколение разучилось читать».

Архив тоже вечно заперт. В закутке, правда, была ещё какая-то дверь, не знаю, куда вела и когда её в последний раз открывали, но выглядела она наглухо замурованной. В общем, это самый подходящий укромный уголок, если вдруг хочется уединения. Сюда даже гвалт едва доносился, будто издалека.

И здесь к тому же полумрак. Окон в этой части здания нет, а тусклый свет от плафонов доходит лишь до библиотеки, оставляя закуток в тени. Когда-то давно мы тут с Женькой прятались по игре, а ещё однажды я порвала капронки, пришла сюда и спокойно, без суеты, переоделась.

И сейчас я как-то незаметно здесь оказалась, словно ноги сами принесли. Привалилась спиной к прохладной стене. Не хотела плакать, сдерживалась, как могла, но все равно расплакалась. Может, не ходить на следующий урок? Отсидеться или вообще сразу домой? Ну, куда я в таком виде? Можно даже в медпункт сунуться, когда урок начнется. Чтобы потом не было проблем с классной или директором. Можно сочинить, что зуб болит до слёз…

Но каков все-таки Гольц! Предатель, подлец, трусливый сноб…

Я уже почти успокоилась, но, подумав о нём, опять всхлипнула. И, наверное, снова бы разревелась, но тут послышались приближающиеся голоса. Точнее, один голос, женский, торопливый, с придыханием. Затем совсем рядом скрипнула дверь. Значит, они зашли в библиотеку. Я не видела, кто это, да и мне было все равно, но плакать тотчас расхотелось.

Грянул звонок, дребезжащий как сотни консервных банок, и я от неожиданности вздрогнула. Несколько секунд ещё колебалась, пойти всё-таки на урок или не пойти – я ведь вообще-то пропускаю крайне редко. За все шесть лет, может, неделя от силы наберется. И то – строго по уважительным причинам, а тут самый что ни на есть прогул… Нельзя так, нехорошо, надо пойти, внушала я себе, но ноги словно к полу приросли.

Звонок смолк, а я так и осталась подпирать спиной стену.

Дверь библиотеки снова скрипнула, и в следующую секунду из-за угла появился… новенький из 11 «А». Вот уж никак не ожидала увидеть здесь его...

Он и сам как будто от кого-то прятался в тени закутка, но это же ерунда полная. Зачем ему прятаться? И тем не менее вот он стоял ко мне спиной и не спешил выходить в коридор.

Меня он не видел, потому что даже не оглядывался. А потом, когда из библиотеки, судя по звукам, ещё кто-то вышел, он сделал пару шагов назад, вглубь закутка. Видимо, он и в самом деле скрывался и, видимо, от того женского голоса с придыханием.

«Ещё шаг, – запаниковала я, – и он на меня наступит!».

И вдруг он, словно почувствовав за спиной моё присутствие, обернулся, и мы оказались с ним лицом к лицу…

Дима Рощин

Я, оказывается, совсем забыл родной город. Хотя особого родства я не чувствовал ни когда мы из аэропорта ползли в такси по бесконечным пробкам, ни когда остановились у высоких кованых ворот, за которыми, надо понимать, возвышался отчий дом, слегка выцветший, но все еще помпезный, ни когда я оказался в комнате, которая прежде, в далёком детстве, была моей. И вот хоть бы что-нибудь шевельнулось в душе – нет, ни единой эмоции, одно сплошное уныние.