Мой любимый враг (СИ) - Шолохова Елена - Страница 10

А потом я сломала однокласснику руку. Ненамеренно, просто случайно так вышло. Мальчишки выловили меня после уроков, затащили под лестницу. Двое – крепко держали меня за руки. Остальные окружили кольцом и посмеивались. Я дергалась, пыталась вырваться, шипела на них, обзывалась. Было панически страшно – что ещё удумали эти придурки?

– Ну, давай, – бросил кому-то Чернов. Я его в прежнем классе больше всех терпеть не могла. – Вперёд!

– Может, не надо? – хныкнул кто-то за его спиной.

– Как это не надо? Проиграл – значит, делай! Или ты мудозвон?

– Да он зас**л! – заявил кто-то из толпы.

– Давай, Пантелей! Целуй сифачку! – загалдели пацаны. И среди них мой бывший друг Боря Кудряшов.

Те, что стояли рядом с Черновым, устроили какую-то возню за его спиной, а затем вытолкнули вперед Пантелеева.

Пантелеев, самый щуплый и мелкий в классе, был, пожалуй, единственный, кто меня никогда не задирал и не обижал. И в тот момент он стоял в шаге и взирал на меня с ужасом.

– Ну же! Чего застыл? Целуй сифачку, тебе сказали! – Чернов толкнул Пантелеева вперед, тот повалился на меня. Пребольно впечатался лбом в мой нос – слава богу, не разбил.

Но в тот момент мой страх достиг пика и словно мощный поток, пробивший плотину, вырвался наружу. Не знаю, откуда взялись силы, но я вдруг вывернулась, растолкала мальчишек и убежала. А позже выяснилось, что Пантелеев, когда я и его отпихнула от себя, завалился вместе с остальными, да так неудачно, что сломал руку.

Что там началось! Училка орала как безумная, запугивала, угрожала, что меня не просто исключат из школы, а отправят в какой-то спецприемник… ой, да много всякой ерунды мне наговорила.

Собрание созвала, куда мама, конечно же, не явилась, зато пришли родители пацанов, изображавших из себя невинных жертв. Вот честное слово – как будто их подменили, настолько умело они прикинулись кроткими ангелочками.

В общем, лучше бы и я не ходила на то дурацкое собрание, нервы остались бы целее. А так – меня поставили у доски и отчитывали, стыдили хором, заставляли извиняться… фу, вспоминать не хочу.

Это сейчас я понимаю, что их собрание было дешевым фарсом, а училка… ну просто не имела никакого права так со мной обращаться. Её вообще на пушечный выстрел к детям подпускать нельзя. А тогда я по-настоящему боялась, что меня куда-то отправят, потому что извиняться я отказалась, а защитить меня было некому…

Разумеется, дальше их криков и пустых угроз дело не пошло, но как я тогда извелась! До сих пор помню ледяной ужас, который охватывал меня всякий раз, когда в нашу дверь кто-то звонил или стучал.

В пятом классе стало гораздо легче, хотя бы уже потому, что с нами больше не было Училки, а новая классная, Нина Тимофеевна, когда замечала насмешки пацанов, сразу их жестко пресекала. Ещё и на собрании как следует пропесочила родителей моих одноклассников. Так что вскоре издевки сошли на нет. А как-то раз я просидела в школьной библиотеке допоздна и, проходя по пустому коридору мимо учительской, нечаянно подслушала, как наша Нина Тимофеевна ругала Училку. Отчитывала как двоечницу! Из-за меня!

– Девочку, у которой и без того жизнь не сахар, в классе травили с вашего молчаливого одобрения! Вместо того, чтобы поддержать ребенка, вы своим невмешательством поощряли буллинг. Вам стыдно должно быть! И, чтоб вы знали, я этого так не оставлю.

«Не с молчаливого, а очень даже активного!» – хотелось мне вклиниться в их разговор, но ума хватило просто уйти, пока они меня не заметили.

Я была благодарна классной и старалась не ударить в грязь лицом, а потому с сумасшедшим рвением взялась за учёбу и быстренько вырвалась в лучшие. А на какой-то праздник, кажется, День учителя, подарила ей стих, который сама сочинила. Наивный, конечно, но её это чрезвычайно растрогало. Она меня даже обняла и наговорила много ласковых слов.

Ах да, в классе меня не только прекратили дразнить, но и стали общаться как раньше, а некоторые – даже набиваться в друзья. Я, может, и не шла особо с ними на контакт, помня прошлые обиды, но ненавидеть школу перестала.

В начале ноября не стало мамы. Я так отчётливо помню тот день, до мельчайших деталей. Помню, что лил дождь, что на кухне незакрытая, точнее незакрывающаяся из-за сломанного шпингалета, форточка громко хлопала под порывами ветра и по всей квартире гулял сквозняк, разбавляя запах перегара и табака пряной свежестью улицы.

Я собиралась в школу, пила пустой горячий чай, чтобы согреться. А мама спала в зале. Тихонько лежала на диване лицом к стене.

После обеда я вернулась домой, а она по-прежнему так и лежала, даже позу не сменила. Я позвала её, наверное, уже чувствуя – что-то не так.

Маленькими шажками я медленно приближалась к дивану, а сердце колотилось так, что, казалось, сейчас разорвется. «Мама…» – продолжала я звать её, но голос сдал, а потом и вовсе сошёл на сиплый, едва слышный шёпот.

С минуту я во все глаза смотрела на нее, совершенно неподвижную, и боялась коснуться ее плеча, потрясти, попробовать разбудить. Боялась так сильно, что в животе как будто образовалась яма, подернутая льдом, а руки и ноги одеревенели.

Позже я узнала, что мамы не стало ещё ночью. То есть, когда я пила утром чай и думала, что мама спит, она уже… И, наверное, это стало тогда последней каплей. Оцепенение, которое навалилось в первые часы, рассыпалось как скорлупа. Я рыдала, билась в истерике, куда-то рвалась. Меня удерживали, потом вкатили успокоительное. Дальнейшее осталось в памяти чередой каких-то сумбурных, хаотичных отрывков.

После похорон меня взяла к себе тетя Валя. Сначала собиралась лишь на время, но потом оформила опеку, нашу квартиру сдала, ну и главное – забрала меня из прежней школы и пристроила в эту гимназию.

Естественно, Ян Маркович, наш директор, ни за что бы меня не взял с моей биографией, приди я сама по себе. Он так кичится тем, что здесь учатся только благополучные дети с перспективами. Тётя Валя, будучи его секретаршей, упросила. Да и то он согласился с оговоркой: если я успешно пройду все их тесты.

«Ты только не вздумай ни с кем драться и скандалить, – внушала мне тетя Валя, когда меня зачислили. – Не опозорь меня и не подведи. Иначе отправишься в детдом. И никому ни слова про отца! Поняла?».

Поначалу я, наверное, была в новом классе как волчонок. Чувствовала себя чужой, всё время ждала подвоха и заранее воспринимала одноклассников как врагов. Но они, может, и не встретили меня с распростертыми объятьями, однако и не обижали. А потом мы подружились с Женькой Зеленцовой, и постепенно я расслабилась.

Честно говоря, я и не ждала, что такая, как она – хорошенькая, ухоженная, нарядная, как куколка – обратит на меня внимание и, тем более, захочет дружить. Просто привыкла к тому, что прежние одноклассницы воротили от меня носы.

В ней тоже, конечно, проскальзывала поначалу снисходительность. Она одаривала меня своей дружбой как милостью. Пару раз я даже с ней ссорилась, когда Женька совсем уж перегибала, но позже мы сблизились, и свои барские замашки Зеленцова оставила для других.

К гимназии Женьку на огромном черном джипе подвозил её папа, а забирала мама – на серебристом седане. И тогда, в пятом классе, я ей отчаянно завидовала. Поэтому, наверное, сочиняла всякие небылицы про собственного отца. А потом, кажется, в позапрошлом году, в порыве взаимного откровения в ответ на её какой-то секрет призналась ей, что папа мой на самом деле сидит. Даже рассказала за что. И фотографии ей показала нашей прежней семьи, мамы, папы, Ариши. Женька обнимала меня, плакала и приговаривала: какой кошмар, какая несправедливость…

Тогда плакала, а сейчас… сейчас трясла моей тайной перед всеми, взирая на меня насмешливо, презрительно и злорадно. Честно говоря, меня убило именно её предательство, а не то, что правда всплыла. Быть пойманной на лжи, конечно, стыдно, но я бы всё это пережила, в конце концов мне уже не двенадцать лет. А вот то, как легко Зеленцова забыла годы дружбы, наши детские клятвы, да вообще всё… И из-за чего? Точнее, из-за кого…