На широкий простор - Колас Якуб Михайлович - Страница 21

Но настало время — всколыхнулось, загудело Полесье!

И было это летом, когда пришел царский указ о мобилизации. Толпами повалили запасные на ближайшие железнодорожные станции, повалили под шумную музыку гармоник, песен, под надрывный плач матерей и молодиц.

И, хотя вначале война велась где-то далеко, отзвуки ее все громче и громче доносились до тихого Полесья.

С далекого фронта в глухие уголки полесских деревень приходили письма, и часто ответом на эти письма был горький плач осиротевших детей да молодых вдов. А война требовала всё новых жертв. И не было ей конца. Но мало того — фронт начал приближаться. Тяжко вздыхали старики и укоризненно покачивали головами. А дед Талаш чуть было в беду не попал. Понес он в Петриков продавать рыбу. Очень удивился дед, когда покупатель начал отсчитывать ему деньги бумажными марками. На деньгах были царские портреты. На одной — портрет Николая Второго и цифра «десять».

— Ты что ж это даешь? — возмущенно спросил дед Талаш, положив на ладонь бумажную марку.

— Первый раз видишь? Такие теперь деньги пошли. Посмотри: царский портрет и написано — десять копеек.

Перевел дед Талаш глаза на царский портрет, покачал головой:

— Вояка, пропади ты пропадом! Довоевался, гад этакий, мошенник, до того, что уж и медной копейки у тебя нет!

Насторожил уши полицейский стражник — да к деду.

Насилу выкарабкался дед Талаш из беды. И дал себе зарок: на людях быть таким же осторожным, как и на болоте: ступишь не так — провалишься. Не посмотришь кругом — на гада наткнешься.

Много событий произошло за последнее время. Когда дед Талаш вспоминает их, каким-то странным, причудливым сном кажутся они ему. Война, революция, опять война. Зачем все это? Чего не поделят люди? Завихрилась жизнь и бурлит, как темный водоворот. Когда же наступит покой? Что будет дальше? Дед Талаш чутко прислушивается к шуму леса, к плеску в камышах неспокойных волн широкой Припяти. Пристально вглядывается в дали безмолвных болот. Они таят что-то неведомое, страшное, захватывающее.

И деревня тоже затихла. Время настало напряженное, необычное. Прежде всего, нет никакой власти. От этого, пожалуй, и страшно. Еще вчера стояло тут красное войско. Даже в дедовой хате квартировал начальник красноармейцев, командир батальона, чем дед Талаш очень гордился. Интересный был человек этот командир — разговорчивый, простой…

«Рабочий и крестьянин, — говорил он, — вот, кто должен управлять жизнью и быть полновластным хозяином своего государства. Паны, купцы, попы и разные богатеи — это все наши враги».

Но красное войско куда-то отступило: рассказывают, шляхтичи наседают, недалеко уже они.

Деду Талашу не сидится в хате, но и от хаты отлучаться не приходится, тем более что и бабка Наста противится этому, не пускает деда ни в лес, ни на Припять: мало ли что может произойти в такое опасное, тревожное время! Но дед Талаш все-таки выбирается из хаты. В лес он не пойдет, вот только сходит на село да послушает, о чем толкуют люди, не разузнает ли чего нового.

Посреди деревни раскинулась небольшая возвышенная и несколько закругленная площадь. Поперек площади проходит еще одна уличка, немного меньше главной, что придает деревне форму креста, а на скрещении улиц стоит настоящий крест, высоко поднимаясь над соломенными крышами хат. Сюда и сходятся люди, чтобы потолковать о своих делах или просто провести свободную минутку.

Деду Талашу бросаются в глаза две фигуры: одна — Василь Бусыга и другая — сын пана Крулевского, того самого пана, у отца которого служил когда-то дед Талаш пастухом. На молодом Крулевском форма царского офицера. Вот только фуражек таких не носили царские офицеры: по фуражке его можно принять за офицера чужеземной армии. «Откуда появился этот шут гороховый? — подумал дед Талаш. — Одно время куда-то исчез, не видно было. А фуражка показывает, что он каким-то боком пристроился к белопольской армии».

Василь Бусыга был кандидатом на должность волостного старшины, но революция и все дальнейшие события отвели его кандидатуру.

По лицам Бусыги и Крулевского видит дед Талаш, что эти двое страшно довольны оборотом дела. Деду хочется узнать, о чем они беседуют с таким увлечением, что и не замечают его. Дед Талаш замедляет шаг, принимает вид глубоко задумавшегося человека, опускает глаза и не спеша идет своей дорогой, прислушиваясь к разговору пана Крулевского с Василем Бусыгой. До ушей деда долетают только отдельные слова и отрывки фраз, но и по ним можно догадаться, о чем идет беседа.

— Варвары, пся крев!

— Да уж, такие скоты!.. Теперь, может, будет порядок.

— Натурально… То есть, пане, Европа, культура!..

Когда дед Талаш поравнялся с ними, собеседники внезапно умолкли. Дед решил показать, что крайне удивлен этой «неожиданной встречей» и даже испуган. Сняв шапку, поклонился и сказал:

— День добрый!

Пан Крулевский, будучи не в силах скрыть свое хорошее настроение, шутливо спросил деда Талаша:

— Чей ты теперь подданный?

— А ничей, — ответил дед Талаш.

— Ну, через три часа будешь польским подданным.

— Польским?! — удивился дед, делая вид, будто ничего не понимает.

… С того конца улицы, откуда пришел дед Талаш, мчится во весь дух подросток лет шестнадцати. Это Панас, младший сын деда. От быстрого бега Панас запыхался.

— Батька! — еще издали кричит Панас. — Легионер забирает наше сено!

Голос, слова и самый вид Панаса больно кольнули деда Талаша. Ошеломленный, он оглянулся вокруг и круто повернул назад, забыв в этот момент и Василя Бусыгу, и пана Крулевского, и весь их разговор. Быстрыми шагами, почти бегом поспешил дед к своей хате. Старший сын деда, Максим, хмурый и озабоченный, подтвердил слова Панаса, хотя нужды в этом и не было: дедов стог сена возов на пять стоял недалеко от постройки на краю болота, от которого густой бородкой тянулся низкорослый кустарник. Возле стога стояли две запряженные парами санные подводы, и возле них суетились два легионера. Третий взобрался на стог и сбрасывал сверху сено. Добрая четверть стога была уже разобрана. Бабка Наста, набросив на плечи кожушок, стояла во дворе, ломала руки и голосила: чем же теперь кормить скотину?

Ничего не сказав, Талаш засунул за пояс топор (у деда была привычка, отлучаясь из дому, брать с собой топор) и пошел к своему стогу, где хозяйничали легионеры. За дедом, держась на некотором расстоянии, пошли его сыновья.

— Не связывайтесь с ними, — предостерегла деда бабка Наста, — а то еще убьют или арестуют!

Она осталась во дворе и со страхом наблюдала, что будет дальше. Как только дед Талаш приблизился к стогу, бабка Наста вновь начала голосить на весь двор. Она оплакивала стог, как покойника. Причитания ее доносились до болота, где стоял дедов стог, расплывались по всей улице, нарушая ее настороженную тишину. Люди выходили из хат, и весть о легионерах сразу же облетела деревню.

Подошел дед Талаш к стогу, низко поклонился легионерам, снял шапку. Но легионеры не обратили на него ни малейшего внимания и не ответили на дедово приветствие. Один легионер уминал сено в санях, другой подавал его охапками, а третий разбирал стог.

— Паночки, что вы робите? — испуганно заговорил дед Талаш. — Зачем забираете сено?.. Последнее оно! Чем же я скотину кормить стану?

— Ступай к дьяволу! — отозвался легионер из саней.

А другой, что сидел на стогу, нарочно сбросил на деда охапку сена, да так ловко, что сдвинул на затылок дедову шапку. Это очень развеселило легионеров, они расхохотались.

Дед Талаш терпеливо снес эту издевку. Больше того: он ухватил руками шинель легионера, подававшего сено, и опустился перед ним на колени:

— Паночки! Не забирайте последнее сено! У людей есть запас, а это мой последний стожок…

— Ступай к дьяволу, старый пес! — вскипел легионер и толкнул деда в грудь.

С ловкостью юноши вскочил дед Талаш. Глаза его засверкали страшной ненавистью.

— Собака! — загремел он голосом, полным гнева.