На широкий простор - Колас Якуб Михайлович - Страница 20

Тихая, застывшая ночь, полесская глушь, окутанная мраком, и спокойный, неторопливый рассказ дядьки Романа невольно воскрешали в памяти многочисленные народные легенды и песни, овеянные духом этих лесов и простодушной верой полешука.

Выслушав рассказ Романа, Лобанович немного помолчал, а затем снова спросил:

— Ну, а скажите, здесь, возле этой могилы, никаких таких ужасов не случается?

Роман ответил не сразу. Видимо, ему не хотелось, подъезжая к Яшуковой горе, да к тому же еще ночью, вспоминать разные страхи, и он, чтобы уклониться от прямого ответа, проговорил:

— Всего не переслушаешь, что люди говорят.

И, помолчав, добавил:

— Кто боится, с тем и страхи приключаются… А вот я вам расскажу, пане учитель, такую историю. Есть у нас недалеко от разъезда мостик на железной дороге. Возле этого мостика вот уже несколько человек поездом зарезало, и даже собака одна под машину попала. И часто, кто ни проходит там ночью, что-нибудь покажется… Вот это что значит?

— А что там показывалось?

— Да всякие штуки бывали. Порой там что-то хлюпает, словно кто по болоту топчется и зубами щелкает, либо стонать начнет. И со мной там одно приключение было. Шел я на разъезд к своему родичу — вы его знаете, верно, Занька Язеп, стрелочником служит. Время уже позднее было, третий номер прошел. Только это я миновал мостик, ан там, в кустах на болоте, как зашумит! Ну, сдается, и листья с кустов все посыпались. И вдруг тихо стало. А ночь была спокойная, тихая, ни ветерка. Так, знаете, мне жутко сделалось!

— Вишь ты, какое приключение! — проговорил Лобанович.

Ему стало немножко смешно — такой наивной, детской была вера дядьки Романа во «всякие штуки» и «страхи», — но хотелось слушать его, хотелось войти в мир его мыслей и ощущений и его глазами взглянуть на явления природы.

Дядька Роман молчал, ожидая, что скажет учитель.

— Вы, дядька Роман, очень хорошо сами объяснили, откуда берутся все эти страхи: кто боится, с тем они и приключаются. В их основе лежит наше неведение, наша темнота. Страх и темнота — неразлучные приятели. Пока человек ничего не знает о причине тех или иных явлений и не может объяснить их, до тех пор он будет испытывать перед ними страх. Страх живет в нас самих, мы сами порождаем и передаем его друг другу…

— Вот и Яшукова гора, — проговорил Роман и показал кнутом влево.

Гора очень смутно вырисовывалась из мрака. Дальше за ней сквозь сучья деревьев на фоне ночного неба просвечивало широкое болото. Дорога повернула довольно круто к переезду. Перед самым переездом стоял крутоверхий клен в шапке густой, молодой листвы. Под ним было темно-темно. Миновали клен. Колеса громко застучали по дощатому настилу перед самыми рельсами. С другой стороны железной дороги стояла будка. Темные окна глядели угрюмо. Лобанович почему-то обратил на них внимание, словно желая запечатлеть их в своей памяти. Зачем?.. Да разве спрашивает тень от скользящего по небу облачка, почему пробегает она здесь, а не там?

В лесу было еще более глухо, тихо и сыро. Хотелось углубиться в самого себя, отдаться течению своих мыслей. Всплывали образы пережитого, неясно возникали новые. Ночь и тишина соснового леса, болот навевали на него покой. Было немного грустно. Сожаление о чем-то закрадывалось в сердце, — может быть, о том, что было, да сплыло и чего назад не вернешь. Но впереди еще так много интересного, неизведанного; ведь это только один рубеж, за которым развертываются новые картины жизни, открываются новые дали. А эта ночь и эта дорога — последняя точка этого рубежа.

1926–1927

Над Припятью, среди лесов, песков и болот, ютится маленькая деревенька, хат, может, так тридцать — сорок. Неодинаковы хаты здесь, как и люди: одна большая, другая поменьше; та — ветхая, эта — поновей. Но хата деда Талаша больше других обращает на себя внимание. Не столько наружным видом, сколько обособленностью; стоит она на отшибе, в близком соседстве с кустарником на краю болота. Возле хаты, прикрывая ее от летнего знойного солнца, красуется высокая, раскидистая груша. Весной, усыпанная белым цветом, как молодая дивчина, она украшает дедов двор, и не только дед Талаш, но даже аист из гнезда, устроенного на дедовой клуне, любуется ею.

Если даже сбросить лет пятнадцать с плеч деда Талаша, то и тогда молодым его не назовешь: пятнадцать лет назад ему было уже семьдесят с хвостиком. А между тем как раз в ту пору и прославился дед Талаш как воин, да какой еще воин: красный партизан, и не рядовой, не простой партизан!

До этого времени никто не знал о военных способностях деда Талаша. Правда, бывали случаи, что Талашу приходилось пускать в ход кулаки, но случалось это только тогда, когда он был навеселе, а дурной человек выводил его из себя. Обычно же дед был человеком степенным, уравновешенным и рассудительным. Быстрые темные глаза его смотрели задумчиво, но иногда в них мелькал и затаенный огонек, готовый в решительные минуты вспыхнуть настоящим пожаром.

Дед Талаш любит лес, болото и свою родную Припять, по которой он так ловко скользит на челне, когда ловит рыбу. И стрелок он неплохой. Да и каким же он был бы полешуком, если бы не умел метко стрелять? На то оно и Полесье — без ружья тут обойтись трудно.

Если строго разбираться в фактах, то хата, о которой идет здесь речь, не совсем дедова хата. За долгое время привыкли называть ее Талашовой хатой, а на самом деле принадлежит она дедовой жене, ныне бабке Настуле. Шестьдесят лет назад Талаш пошел в примаки[7] к Насте Балыге. А Наста была единственной дочерью у своих родителей. Вот каким образом сделался Талаш владельцем этой хаты. В конце концов, оно и не так важно, кому принадлежит хата, тем более что дед Талаш перебрал ее по бревнышку и может по справедливости считаться хозяином. Важно было то, что хата стояла поодаль от деревни, немного в стороне от людских глаз. Перед тем как пойти в примаки, Талаш был у пана пастухом. И еще следовало бы отметить из прошлого деда Талаша то, что у отца его было двенадцать детей. Восемь из них умерли маленькими, в живых остались два сына, в том числе и Талаш, и две дочки.

Спокойно и медлительно, как в зачарованном сне, несет Припять через болота свою богатую дань Днепру. Не торопится она уносить добро полесских болот. А добра так много, что все равно — спеши не спеши, а этой работы реке хватит на долгие годы. Может, она и надежду потеряла хоть когда-нибудь вынести это море темно-розовой воды из необъятных болот Полесья и оттого так медлительна и флегматична. Только в часы, когда разгуляется ветер над зеленой щетиной лесов, над круглыми шапками кудрявой лозы, над заросшими жесткой осокой купинами-кочками, река сердито нахмурится, задрожит, начнет бить в берега тысячами волн и гневно швырять челны и лодки-душегубки да громко всхлипывать в прибрежных камышах, словно мать над могилой, где похоронены ее дети. Даже дед Талаш не отваживается в такую погоду выезжать на своем челне на середину Припяти.

Зато как ласково и спокойно плещется она в мягких берегах, когда ветер утихает, а над Полесьем солнце рассыпает мириады золотых искр! Покой и тишина властвуют тогда над зеленым бархатом болот и лесов. Блестящей стальной лентой сверкает Припять, и только в глубоких черных заводях ее плещутся сомы, колебля водную гладь серебряными кругами-обручами. А дед Талаш, глядя, как забавляются сомы, сдвинет на затылок соломенную шляпу и скажет: «Эх, будь ты неладен! Вот подцепить бы тебя, лоботряса!»

Спокойно и медлительно, как в зачарованном сне, протекала и жизнь в Полесье, а отзвуки того, что творилось на свете, долетали сюда, приглушенные лесными просторами и так изукрашенные людской фантазией, что уже трудно было выделить из них зерно правды.