Злая Русь. Зима 1237 (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич - Страница 36

— Вот за добро его покуда и пощажу. Покуда! Но вечером сам с ним поговорю — и коли дерзить вновь станет, то быть ему поротому, да не батогами, а кнутом!!!

На самом деле Всеволод Михайлович не собирался нарушать данное уже дружиннику слово, да и поговорить с юнцом ему больше хотелось именно о татарах — вдруг, еще какую мысль дельную изложит? Но дочку, слишком много балованную, да ничем с детства не ограниченную (все что хотелось — все ей, от самых дорогих украшений до портков мужских, да стрельбы из лука!), стоило проучить. А то не дай Бог, действительно когда-нибудь удумает глупость какую совершить! К примеру, сбежит из отцовского терема с каким-нибудь безродным Егоркой, да повенчается с ним втайне — или вовсе греху блудному предастся! Нет, ее стоило проучить — а потому на последних словах князь гаркнул столь резко и грозно, как никогда еще на Ростиславу не кричал! Да та возьми, и выскочи из шатра в слезах, следом за дружинниками…

— Вот дура-то, тьфу! Я же ей ведь добра желаю…

Тяжело сел на лавку князь, устало покачав головой. Это же надо, а? Простой ратник, да целая княжна, Рюриковна! И ведь нашли друг друга, одного поля ягоды — на двоих дерзости столько, сколько и во всей земле Пронской не сыщешь!

Однако же каков молодец-то, а? На этой мысли Всеволод Михайлович осуждающе покачал головой, но после вдруг улыбнулся: это ж надо, «пороть себя не дам, живым не дамся»! Виданное ли дело?!

А потом вдруг подумалось князю: так может, отец мальчишки вовсе и не от руки половецкой-то пал? Может, согрешила матушка когда с самим князем Елецким? Да теперь, с годами, и раскрыла сыну правду? Хм…

Тут владетель Пронска резко махнул рукой: пусть даже и байстрюк княжьего рода, да все равно Ростиславе он не пара, и никогда ему парой ей не стать!

В раздражении Всеволод Михайлович целиком осушил кубок с медом, после чего мысли его приняли совсем иное русло: ладно с дерзостью, но ведь дружинный дело говорил. Стоит потянуть время до прихода Владимирских да Черниговских дружин, ой стоит! И коли доведется принимать бой, так на границе и в одиночку против всей орды хана Батыя драться — совсем глупо выходит… Решено — нужно говорить с Юрием Ингваревичем, глядишь, удастся убедить его отступить к Ижеславцу!

— Прошка! Прикажи коня седлать, да Любомир пусть воев скликает — к князю Рязанскому отправляемся!

…Войдя в шатер Рязанского князя, Всеволод Михайлович с удивлением обнаружил того понуро сидящим за столом в гордом одиночестве. Перед ним лежала тонко выделанная шкурка, на которой, если приглядеться, можно было прочитать не слишком аккуратно нацарапанные слова. И судя по сгорбленной фигуре немолодого уже мужчины, да опущенным вниз плечам, содержимое этих слов было далеко не радостным…

— Что, Юрий Ингваревич, дурные вести?

Свой вопрос Всеволод Михайлович задал очень осторожно, со всем возможным сочувствием и участием. Но когда государь Рязани поднял на него глаза, владетель Пронский вздрогнул: такой черной тоски редко когда прочтешь в человеческом взгляде! Было очевидно, что случилась беда.

— Сын мой… Федор Юрьевич… Мертв… Убил его Батый!

На последних словах Юрий Ингваревич едва не вскричал, кулаки его сжались от бессильного гнева — но тут же голова его рухнула на грудь, а плечи затряслись. Князь Рязанский сдавленно, по-мужски тяжело зарыдал от раздирающей на части душу боли — а Всеволод Пронский замер, словно громом пораженный. Он и сам безмерно любил своего сына и наследника Михаила, названного им в честь подло убитого на съезде в Исадах отца. И также он понимал, хотя и не мог прочувствовать (и не желал никогда испытать!), какую душевную боль испытывает в сей миг Юрий… Выждав немного, он все же решил уточнить:

— От кого весть черная пришла? И что случилось у Батыя в ставке?!

Князь Рязанский с трудом поднял голову и направил на союзника исполненный болью взгляд покрасневших от слез глаз. Не сразу справившись с собой, он все же сумел вымолвить:

— Человек верный, что с сыном был, успел голубя отправить с посланием… Только и написал, что Батый сына убил — а что, как, неизвестно… Видать татары все посольство истребили — слова царапаны явно в спешке.

Юрий Ингваревич подал Всеволоду шкурку, на которой действительно было криво выцарапано: «Батый Федора живота лишил». Помолчав немного и дождавшись, когда сраженный страшным горем отец чуть успокоится, князь Пронский уточнил:

— Что же теперь делать собираешься?

В глазах союзника промелькнула пока еще не вырвавшаяся целиком ярость, и он жестко ответил:

— Что-что! Землю свою защищать от врага! Устроим засаду на дороге, да ударим всей ратью! А уж там я за сына с поганых спрошу самолично, своей рукой! Ой, спрошу…

От лютой ненависти, что напитала слова Юрия Ингваревича, у Всеволода Михайловича по спине побежали мурашки. Однако он нашел в себе мужество решительно возразить:

— Ты не княжество защищать собрался, а мстить! Горе твое отцовское велико, не спорю — но ты по первому не отец, а князь! За тобой не только семья твоя, в том числе и внук новорожденный — за тобой целый народ, земля огромная! Пятнадцать тысяч воев собралось под твоим началом — и ведь каждый из них чей-то сын!

Горько усмехнувшись, государь Рязани с издевкой в голосе ответил:

— И что же хочешь тем сказать? Что вместо брани с погаными, мне воев отвести вглубь земель своих? Тех самых воев, что пришли сюда по моему зову, чтобы защитить Отчизну от ворога?! Подумай сам, Всеволод Михайлович — могу ли я отступить хоть до той же Рязани и в осаду сесть со всем войском, покуда враг княжество разоряет беззащитное?

Однако князь Пронский не смутился речами Юрия Ингваревича и веско произнес:

— Ежели ты положишь всю рать на границе, то княжество так или иначе падет. И никто уже не сможет защитить людей! Нам хотя бы помощи владимирской дождаться…

— Да неужто?! Но это мы еще посмотрим, падет моя рать, али нет! А помощи от Юрия Всеволодовича не жди — голубь от верного человека так и не прилетел с известием о согласии князя Владимирского нам на помощь прийти. Послы же татарские и вовсе заявили, что Юрий Всеволодович теперь их союзник!

Храбрится потерявший сына отец, ярится, жаждет силой помериться ратной с погаными — то понятно Всеволоду Михайловичу, понятно как отцу. Но не как князю, за людей своих перед Богом ответственному!

— Татары много чего могли сказать — да и мы разве сами данниками Батыя не назвались? А голубь — тварь Божья, мог и не долететь, мало ли в лесах наших птиц хищних?! Глупо, Юрий Ингваревич, принимать бой в одиночку! Ведь на одного нашего ратника приходится семеро татар! Погибнет рать без толку, даже если вдвое больше поганых истребим, даже втрое! И тогда уже вся земля Рязанская, да Пронская, да Муромская запылает, некому будет Батыя остановить!

Впервые за все время разговора в глазах Юрия Ингваревича проявился интерес:

— Откуда же тебе известно про семерых на одного?

Всеволод Михайлович ответил прямо, не таясь:

— Прибыли сегодня ко мне вои Елецкой сторожи. Они боярину твоему, Евпатию Коловрату в степи полонянника добыли, да про число орды вражьей все выведали. О том и сам Коловрат написал в грамоте!

Однако же князь Рязанский последним словам всерьез удивился — нехорошо так удивился:

— Это ж надо, а?! Мы значит, сколько разъездов татарских тайком перехватили, с посольством сына моего дружинников верных отправили, чтобы выведали они число поганых, да так его никто точно и не разузнал. А тут вдруг вои сторожи Елецкой взяли языка, да он им все выложил! И боярин Коловрат вместо того, чтобы мне тут же послание написать, да воев с ним отправить, отправил его тебе?! С каких пор ты, Всеволод Михайлович, Елец в вотчину получил, да воями его распоряжаешься, что они тебя за старшего чтят?!

Князь Пронский несколько смутился, после чего ответил:

— Не мне. Сыну моему, Михаилу, Евпатий грамотку послал.

Юрий Ингваревич тут и вовсе рассмеялся — правда, невесело как-то, а жестко, зло: