Сын на отца (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 23

Царевич выдохнул — здешняя налоговая система ему сильно не нравилась. Но изменять ее требовалось как можно быстрее — Петр Алексеевич, издав множество указов, сделал великую пользу, только не для державы, а для всех «крючкотворов» — везде царило беззаконие, взяточничество и дичайший произвол. И царь ожесточенно и рьяно боролся со следствием — рубил головы, клал на колесо, нещадно бил кнутом и пытал на дыбе виновных, число которых неизменно возрастало с каждым годом, ибо причина, порождавшая коррупцию, никак не устранялась.

Все окончательно запутывалось — «чудище» только разрасталось во все стороны, и перед ним стал пасовать даже сам самодержец — привычные для него методы уже не срабатывали, держать в страхе прорву чиновников не удавалось. Тем более, когда все дела решались по его царским указам, на которые дьяки, подьячие, бургомистры, ландраты и губернаторы дружно ссылались, не моргнув глазом и приводя из них выписки — «за что казнишь, кормилец, все делали, как ты нам и повелел».

«А себя Петр, понятное дело, винить не может — он же не та пресловутая унтер-офицерская вдова, что сама себя высекла. Так что хватается за кнут и топор с каждым разом и начинает борьбу с «ветряными мельницами», безнадежную, но зато кровавую».

— Реформы стране нужны продуманные и правильные, Катя, не на коленке написанные, — тяжело вздохнул Алексей, ведь он прекрасно видел, в каком состоянии живет страна в период «преобразований» Петра, которые прославляли политики, но резко критиковали историки. Причем отнюдь не одиночки, маститые ученые — Карамзин, Ключевский и другие, которых ему довелось мимоходом прочитать — жаль, что не очень внимательно, а то бы сейчас большинства затруднений не было. Да и писатели отнюдь не только восторженные отзывы оставляли…

— Ты будь в надеже на меня, царевич, всем чем смогу — помогать тебе буду всегда, — девичьи пальчики легли на его ладонь, и Алексея словно ток пробил. Ему захотелось на нее наброситься, целовать уста до упоения, сорвать одежду и насладится…

От мыслей таких он мучительно покраснел, и опустил взор, не видя, что багрянец залил щеки княжны. И спас его от конфуза стук в приоткрытую дверь — таковы здесь правила, традиции и обычаи — с незамужней девицей нельзя быть наедине, даже если касается дел государственных. Если присутствие посторонних недопустимо при важных разговорах, то дверь всегда должна быть открытой.

И то, что их руки соединились на несколько секунд, было недопустимо — девица убрала пальчики, а он судорожно отдернул ладонь. И поднял голову на вошедшего дядьку, что зашел в запорошенном поземкой кафтане, разгоряченный долгой скачкой на коне.

— Беда, государь, я только от князя-кесаря весточку привез, говорил с Иваном Федоровичем! Дела важные!

Княжна Екатерина встала с кресла, присела в книксене, и быстро выскочила в приоткрытую дверь, шурша подолом платья по полу. Абрам Лопухин успел налить себе взвара из кувшина в кубок и выпил одним глотком. Затем склонился над племянником:

— Обер-прокурор Сената Гришка Скорняков-Писарев в Суздаль едет — завтра к утру там будет! Розыск начнет вершить, а мать твоя, сестра моя как мирянка там живет. Чуешь, чем дело пахнет, когда многих под кнут положат и шкуру начнут сдирать. А он может, ему выслуживаться нужно перед царем — самого, что ни на есть, подлого отродья, Гришка то. Беда — розыск начнется, а мы ведь мы еще заговор не успели довести…

— Нечего пенять, действовать надо!

— Так ты и есть та самая инокиня Елена? Почему монашество не соблюдаешь, преступив через царские наказы?!

Обер-прокурор Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев рыкнул на стоящую перед ним пожилую женщину в мирском платье. Та испуганно вжала в голову плечи, затряслась, отвела глаза. Этого было достаточно опытному следователю, который провел массу дел, выполняя поручения самодержца. И донос, судя по всему, оказался правильным — боится бывшая царица, сильно переживает и страшится правды, которая может стать явной.

— Я ведь тебя пытать начну без жалости, право на то имею от благоверного царя Петра Алексеевича — а на дыбу тебя вздерну, да кнутом погладим по спине, да перси твои выжжем каленым железом — запоешь как соловей! И запомни — ты бывшая царица, ныне инокиня, а раз ты в мирском платье нам попалась, то ждет тебя суд скорый и пожизненное заключение в дальнем монастыре на хлебе и воде!

Григорий Григорьевич надвинулся, прекрасно понимая, что в глазах женщины выглядит сейчас как страшный палач. Ему надо было окончательно сломить бывшую царицу, подавить ее волю — а это он умел делать, отслужив два десятка лет в армии, причем в артиллерии, обучая канониров и бомбардиров. Его жутко боялись, и за все время службы был всего один дезертир перед Полтавой, и то бежал из-за страха не перед шведами, а то, что потерял трость своего командира.

Такая репутация о многом говорила!

— Не знаю, о чем речь идет, — пролепетала Евдокия Федоровна, и обер-прокурор полностью уверился, что он на правильном пути. Теперь можно было дожимать, но вначале нужно узнать — какие показания уже выбиты на дыбе у игуменьи и казначеи, на которых и был донос, что обе покрывают страшный грех бывшей царицы.

Это был отчетливый след!

Непонятно какое именно было совершено прегрешение, а потому раздобыть сведения нужно быстро, пока еще никто не опомнился. В Суздаль нагрянули с утра пораньше, и действовали крайне решительно. Предъявили воеводе царский указ, и заняли подворье, где была губная изба с пыточной и камерами. Оттуда пинками вышвырнули всех постояльцев — узников отправили в соседний Владимир. Выставили свои караулы — с обер-прокурором прибыла полурота драгун, а затем рванулись в монастырь, заняли его, выставили посты и начали перебирать людишек.

И вовремя — накрыли врасплох всех и взяли сразу за глотки! И было за что начать жестокий розыск!

Бывшую царицу застигли в мирском платье, она не успела переодеться монашкой. А в церкви обнаружили записку, где ее упоминали не инокиней, а «Благочестивейшей великой государыней нашей, царицей и великой княгиней Евдокией Федоровной».

И за меньшую вину бросали на колесо и дробили кости палицами, чтобы злодей подольше помучился!

— Ты посиди, дура, подумай, а вечером я тебя на дыбу вздерну, под кнутом твои сообщницы уже все рассказывают!

Скорняков-Писарев фыркнул, увидя поникшую голову бывшей царицы, как опустила женщина плечи, и решительным шагом направился в пыточную. И только зашел в нее, в ноздри сразу ударил запах горелого мяса. На дыбе висела с вывернутыми из плеч руками игуменья Марфа — еще не старая женщина, полная, с большими грудями, которые обе прижгли раскаленным железом. Исподняя рубашка была разодрана, ее скрутили на пояснице, чтобы не спускалась вниз и до сорома не доводила.

Женщина задергалась на дыбе, тихонько поскуливая, обратила к обер-прокурору полные слез глаза — страдающие и тоскливые. Заговорила быстро, стеная и глотая слова:

— Был он часто, лет восемь назад. У инокини Елены оставался на день, а порой и на ночь. Припомнила я…

— Как его зовут?!

Григорий Григорьевич обрадовался — сейчас он получил убийственные показания против бывшей царицы.

— Не помню…

— Жги ее, Прошка!

Привезенный из Петербурга палач размахнулся кнутом и стеганул женщину по обнаженной спине. Игуменья завыла, задергалась, а Григорий Григорьевич злобно ощерился:

— Ты, дура, еще не поняла — но ты скажешь все, как колодец до донышка исчерпаешь сама себя! Кнут сей «длинником» называется — из-под него только «подлинная правда» выходит. А не захочешь ее сказать, то мы из тебя все «подноготную» вытянем вон теми иглами, что в жаровне накалились — как под ногти твои загоним, так ты живо раскудахтаешь все. Так что говори, дура, пока мы за тебя всерьез не принялись!

— Да не помню я, почто тираните!

— А. тварь! Следствию препоны чинишь?! Прошка — три раза ожги, а то вспоминать не хочет!