Синее платье - Дёрри Дорис - Страница 25
- Предыдущая
- 25/31
- Следующая
Знаешь, у меня такое чувство, что мы вспоминаем слишком редко и мало. Кажется, я начинаю понимать одну вещь: глубокий траур, скорбь может стать предпосылкой для нового большого счастья. Господи, как же мне тебе это объяснить?
Тогда в машине, у входа в кукурузный лабиринт, я расплакалась от внезапного счастья и оттого, что этот миг никогда не вернется. Хуже того: счастье-то потому и счастье, что мимолетно, мгновенно и неповторимо. Понимаешь, любовь не утоляет невыносимой тоски по ушедшим – ее ничто не утолит, – но превращает утрату в нечто волшебное, невыносимо прекрасное.
Твоей улыбки – такой, как там, на кукурузном поле, я никогда больше не увижу. Каким я обрела тебя тогда, таким и потеряла.
Но я хочу снова и снова тебя терять, понимаешь? Это боль и счастье одновременно. Кажется, я тогда оговорилась и назвала тебя Фрицем, но это не потому, что я вас перепутала, а потому, что мое счастье с тобой основано на моей вдовьей тоске. У этой тоски есть имя. И имя ей Фриц.
Раскаленное бирюзово-синее небо нависает над городом, как шелковое покрывало, все краски на земле под таким небом тоже раскаляются, рдеют, пылают. Перед кобальтово-голубым домом стоит женщина в лиловом платье. Жара, тени черны, как уголь. С одного из балконов прохожих приветствует скелет ростом с нормального человека. Он в платье и шляпе с вуалью.
– О господи, – произносит Флориан, – я этого не выдержу.
– Выдержишь, – смеется в ответ Бабетта, – мы затем сюда и приехали.
Повсюду продаются миниатюрные скелетики из гипса и папье-маше. На любой вкус, какие только душе угодно: женщины и мужчины, в костюмах и с мобильными телефонами, домохозяйки у гладильной доски, дамочки на пляже в бикини, секретарши за компьютером, целая семья в автомобиле, скелет верхом на мопеде, влюбленные парочки, медицинские сестры и врачи, мамаши с детьми на руках, причем дети – тоже скелеты.
– Ты посмотри, какое платьице на нем! – изумляется Бабетта.
Она поднимает на вытянутой руке вверх скелетик в платье невесты из белых кружев. Флориан глядит на эту куколку и становится белый как мел. На нем черная майка, и кажется, что он стал черно-белым, как будто в цветном телевизоре убрали цвет. Он бросается вон из магазина.
Бабетта озадаченно глядит ему вслед, все еще держа скелетик-невесту в руке. Флориан уже скрылся за поворотом, и слышно только, как громко хлопают по пяткам его шлепанцы.
В одиночестве проходит она по горячему булыжнику, выстилающему улицы, и чувствует себя странно, как будто ее блеклый образ вклеили в пеструю яркую картинку. Белая кожа, бледные одежды – она сюда явно не подходит, в этот вездесущий карнавал смерти, кричащий, яркий, пылающий, вычурный. Это ужасно, жутко, отвратительно, тошнотворно.
Измученная, заходит она в дорогой отель «Камино Реаль» и позволяет себе заказать чашечку кофе. Но и оттуда приходится бежать: в фойе наперебой предлагают туры по кладбищам, целые экскурсионные пакеты, где уже все включено: цветы, ладан, мескаль и маленький pan de muerte, хлеб смерти в форме человечка, с ручками, ножками и тельцем из теста.
– Pan de muerte, – в ужасе бормочет Бабетта.
Перед одним немецким турагентством на черной доске – расписание «Дней мертвых», план экскурсий:
Первый день, 30 октября: души утопленников и убиенных.
Второй день, 1 ноября: души детей.
Третий день, 2 ноября: души взрослых.
Значит, Фриц и Альфред должны вернуться сюда второго ноября. Куда они вернутся? В гостиницу? В «Каса Мария», посидеть с Бабеттой и Флорианом на диване, посмотреть вместе телевизор? «Но ведь мертвые приходят только к тому, кто верит в их возвращение, – подавленно, удрученно, мучительно размышляет Бабетта. – Домой, хочу домой».
Она оглядывается: вокруг почти одни огромные американки в неряшливых шмотках. Вдовы, видимо. Года на два постарше Бабетты, не больше. Как одержимые, они штудируют планы кладбищ, что-то записывают, раскладывают по сумкам фотоаппараты, бутылки с водой, крем от солнечных ожогов.
«Как же я на них похожа, – думает Бабетта в отчаянии, – тоже хочу найти утешение, когда утешения нет».
Она пишет письмо Томасу из интернет-кафе, сидя в жестяной будке на Сукало.
Почему ты мне не отвечаешь? У меня такое впечатление, что я громко ору в звукоизолированной комнате и, как идиотка, жду эха. Это мое последнее послание. Мне надоело.
На этом месте компьютер зависает. Бабетта не в состоянии справиться с ним сама и обращается за помощью к соседке – молодой немке, чья белая как снег кожа сплошь покрыта татуировками: на икре – вишни, на плече – скелет, его огромная костлявая рука обнимает другое. Бабетта разглядывает барышню, как книжку с картинками.
– А почему вы решили вот там нарисовать вишни? – любопытствует она.
Девушка гордо поворачивается к ней:
– На моей коже очень хорошо получаются цветные картинки. Кожа-то вон какая! – произносит она, даже, собственно, и не отвечая на заданный вопрос.
– Ах, ну конечно. – Бабетта кажется себе старой и глупой.
– Ой, я, кажется, нечаянно стерла ваш e-mail, – признается девушка. – Это очень страшно?
– Нет, – откликается Бабетта, – пожалуй, даже наоборот. Это было прощальное письмо.
– Прощальные письма лучше отсылать на другой день, а не сразу, – советует опытная барышня. – Ведь назавтра все может измениться.
– Убедили, – соглашается Бабетта.
– Вот именно. – Девушка чешет одну из вишен на своей икре. – Я вот однажды собралась самоубийство совершить. Написала прощальные письма родителям, другу, пошла в последний раз в туалет, поскользнулась на лестнице и лодыжку сломала.
– А как вы собирались себя убить? – интересуется Бабетта.
– Воздух в вену впрыснуть, – непринужденно отвечает несостоявшаяся самоубийца, снова поворачиваясь к своему компьютеру. – Простите, но здесь минута стоит один евро, а я любимому письмо пишу.
– О, извините, – отзывается Бабетта. Ей бы хотелось спросить: «Воздух в вену – и что, действует? Больно? И сколько ждать?»
Хотя ты мне и не отвечаешь, я все равно тебе пишу. Надеюсь услышать эхо, ну, а если его нет, что же я могу поделать. Наверное, я пишу тебе, просто чтобы вспомнить, что со мной происходило, иначе все новые впечатления и эмоции канут в Лету, как камушки в воду.
Рыночная площадь в Тлаколуле. Рано утром мы уже ждем в длинной очереди collectivo, маршрутного такси. Мексиканцы ждут стоически, неподвижно, а я нетерпеливо расхаживаю туда-сюда, негодуя. С чего это я взяла, что лишь активно проведенное время имеет смысл?
Чем дольше я жду, тем больше донимает меня мое проклятущее нетерпение. Рядом со мной неподвижно выстроились низкорослые женщины: волосы убраны в длинные черные косы, а в них, как у лошадей на турнире, вплетены блестящие ленты. Все эти женщины в мексиканских национальных костюмах – блузка, рукава фонариком, юбка и сверху фартук с пестрой вышивкой. Подальше стоит мой сосед по отелю, древний старик, босой, в ковбойской шляпе, лицо покрыто глубокими морщинами, два последних зуба оправлены в серебро. Он улыбается мне по-дружески и немного изумленно. Я отвечаю ему улыбкой. Чудно, наверное, этим людям на меня смотреть. Что нужно здесь этой чужестранке? – думают они. Что она тут толчется? Зачем все время высматривает такси на улице? О чем все время бормочет своему спутнику? Что случилось с этими странными людьми, почему они так нервничают?
На другой стороне улицы я вижу молодого американца, у которого на майке написано: «Пока ты не бегаешь, ты никому не интересен». Я бы купила у него эту футболку и подарила тебе…
Золотистые бархатцы называются на языке индейцев-сапотеков cempasuchil. Это важнейший цветок в день мертвых – с одной стороны, символизирует чью-нибудь душу, с другой – солнце. Мило, правда? Лепестками бархатцев посыпают путь от кладбища в дом родственников, чтобы умерший мог найти дорогу домой, а потом вернуться на кладбище. Потому что если покойник заблудится и не найдет снова своей могилки, он будет весь год донимать родных. Может быть, имеются в виду опять-таки воспоминания?
- Предыдущая
- 25/31
- Следующая
