Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 63

Когда колдуны перестали плясать, они смочили лапы этой кровавой жижей и, стянув с больного покрывало и одежду, начертили на его теле знак: от ключиц до низа живота, от правого до левого плеча. После этого все вепвавет, мужчины и женщины, старые и молодые, уселись на землю. Трижды прохрипел ганлин; в первый раз, когда он замолк, колдуны воскликнули:

— Приди!

И во второй раз:

— Приди скорее!

И в третий раз:

— Приди скорее, мы приготовили тебе пир!

Затем ударили барабаны, затрещали колотушки, и неисчислимое множество глоток принялось мычать, реветь и бормотать. Вепвавет раскачивались из стороны в сторону, то вскидывая над головами пестрые ладони, то опрокидываясь назад дугою. Тогда еще не было единых молитв и порядков, и каждый говорил в силу своего разумения, перебивая соседа:

— Я отдаю свою плоть алчущему, кровь — жаждущему, кожу — нагому; ветер моего дыхания остудит того, кто страдает от жара; мои кости станут дровами костра для того, кто страдает от холода; мои ребра станут домом для тебя, мои потроха станут постелью для тебя; моей гривой оботру твои ступни. Приди, приди скорее! Приди, я приготовил тебе пир!

Когда гул голосов стал почти невыносим, вепвавет, не сговариваясь, выхватили из-за поясов оружие — тесаки, ножи и волнистые кинжалы. Уреи на наших шлемах пришли в движение, готовясь защищаться, но те и не думали причинять нам вреда. Не переставая бормотать и вскрикивать, несчастные отсекали куски своих тел. Большинство срезало волосы и когти, но были и те, кто лишил себя ушей, пальцев и языков. Трое воткнуло лезвия прямо в шеи — кровь широкими струями хлестнула из ран, заливая бедра и икры и камни долины.

Вдруг больной содрогнулся, вздохнул и приподнялся на локте; его взгляд, до того мутный от страдания, прояснился. Колдуны тут же кинулись к нему, укутали, как ребенка, в черные шкуры, скрепленные полосами красного шелка, а на голову надели железный венец с двумя длинными шипами. Это украшение звалось бьяру — птичьи рога. Так мы назвали и город, построенный на этом месте.

Но это случилось много позже. Пока мы просто застыли, не зная, что делать. Ответ пришел сам собой — кто-то закричал, надрывая горло:

— Лу! Мы потревожили Лу!

Ужас в мгновение ока охватил толпу. Вепвавет разбегались, кто куда, давя друг друга, опрокидывая груды жертвоприношений. Некоторые впопыхах задели хвостами языки костров; умащенная жиром и маслом шерсть тут же вспыхнула, и над долиной растянулись полосы черного дыма и нестерпимой вони. Даже галька у наших ног запрыгала, как взлетающие над травой кузнечики, — это дрожала земля. А потом появилась Лу.

Я хорошо помню, как она вынырнула на поверхность, в облаках черной пыли и каменной крошки, — горло обхватом в десять деревьев, пасть глубже неба, изо лба растет корона из дюжины прозрачных рогов… Видом Лу походила на рогатую змею, какие водись когда-то в Старом Доме, но длиною превосходила и Кекуит, и Мизинец. Таких тварей не было и не могло быть в нашем мире: они бы обвалились под собственным весом, как плохо построенный дом, — но здесь великанша жила и здравствовала. Пока мы спешно отступали, Лу распустила кольца и вытянула вверх чудовищную шею; на секунду ее немигающий взгляд задержался на нас.

Джараткара — так звали ее вепвавет — была в ярости. В пещерах под долиной было ее гнездо. Сначала ударная волна от падения Кекуит обрушила каменные потолки на головы ее детей, погубив многих, — а теперь еще шум и соленый запах крови, доносящиеся с поверхности, раззадорили ее пуще прежнего. По счастью, мы успели подняться на корабль до того, как она раззявила пасть, готовая впиться в него зубами. Конечно, ей не удалось бы повредить прочный панцирь, но Кекуит решила не испытывать судьбу. Раньше, чем лиловый язык Лу коснулся корабля, луч тысячекратно усиленного света прошел сквозь ее череп, и великанша упала замертво.

Когда пришла ночь, вепвавет, затаившиеся в скалах неподалеку, вернулись в долину. Они снова разожгли костры, подняли втоптанные в грязь сваи шатров, разложили на плоских камнях курящийся санг и чаши свежей шецу. Затем толпа обступила тело Лу — оно распласталось по всей долине, будто тень высокой горы. В лапах вепвавет держали топоры, молоты и клинья — из бронзы, из дерева, из заостренных костей, ослепительно белых в свете взошедшей луны. Самые смелые, цепляясь за выступы чешуи особыми крючьями на коротких древках, взобралась на змею верхом; другие остались на земле. Ударили барабаны; повинуясь их зову, вепвавет принялись кромсать труп Джараткары, раздвигая бесчисленные ребра, отделяя друг от друга позвонки, срезая с костей полупрозрачное желтое вещество, не похожее ни на жир, ни на мясо.

Выждав некоторое время, мы решили снова спуститься к подножию Мизинца. Первой это увидела женщина со шрамами вокруг рта и сорочьими перьями в волосах. Она издала торжествующий клич, и множество взглядов тут же обратилось в нашу сторону. Приплясывая от радости, к больному кинулись давешние колдуны, подхватили его под руки и повели к груде змеиных потрохов. От нее шел белесый пар, оседающий на камнях маслянистым налетом. Несколько вепвавет с головой погрузились во вскрытое нутро Лу и бережно вытащили темно-багровое, влажное сердце. От него колдуны отрезали несколько кусков, похожих на насосавшихся крови пиявок. Первый кусок они предложили больному. Тот покривился, но все же принял угощение.

«Что еще ему остается?» — думал я, глядя, как мой товарищ жует внутренность чудовища. Вепвавет в мгновение ока проглотили лакомство и облизали губы от удовольствия. Покончив с этим, они взяли ладони больного и положили на извлеченное из Лу сердце. И вдруг страшная тяжесть обрушилась на наши плечи — будто сам воздух превратился в железо. Ты должен знать это чувство, если бывал на площади Тысячи Чортенов, — так действовали старые, грубые заклятья, привязывавшие души живых существ к окаменевшей плоти. Нынешние сухет куда совершенней и объемом не более одного кувшина; в Перстне немало потрудились над этим.

Но в то время я еще не знал того, что знаю сейчас, и не понимал, что происходит. Я видел только «отмеченного» в рогатом венце, освещенного дрожащим огнем, и вепвавет, склонившихся перед ним, ловивших пальцами подол его накидки. Тогда впервые в жизни я почувствовал ядовитый укол зависти; это чувство было так ново, что поначалу я не смог с ним совладать. Мне до́лжно было оставаться рядом с товарищами — но, как тень, бегущая от света, я отходил все дальше и дальше от шипящих костров и треска костяных дамару и наконец оказался у подножья синих скал, где еще росла трава, не втоптанная в мерзлую грязь. К моему удивлению, там меня поджидала давешняя ведьма с сорочьими перьями в гриве. Ее глаза были светлыми, как у ремет, а зубы — красными от сока жевательного корня. Женщина улыбнулась — или оскалилась — и сказала:

— Утешься, мой господин.

Я ничего не отвечал; но она продолжала говорить:

— Не знаю, как заведено у вас, но когда мы едим, то сначала принимаемся за остатки вчерашнего дня, чтобы им не пропадать, а лучшие лакомства оставляем напоследок. Эрлик сегодня выбрал другого, но придет время, он возьмет и твою душу. И тогда будет тебе и слава, и венец; ты только подожди!

Тут ведьма расхохоталась, тряся косматой головой и звучно хлопая ладонями по бедрам. Ее жуткий и нелепый вид заставил меня опомниться. Я поспешил к товарищам и скоро забыл об этом разговоре: в новом мире у нас было достаточно дел и без невнятных пророчеств.

После того как вепвавет разделили тело Лу на части, содрали с него мясо, жилы и кожу и, с тщанием воров, обчищающих сундуки в богатом доме, вынули студенистый мозг из полых костей, их старейшины явились к нам на поклон. В один голос они твердили, что оставаться в долине опасно: выводок Джараткары рано или поздно должен выползти из гнезда в поисках пищи. Даже десяток Лу, сбившихся в стаю, прожорлив, как туча саранчи, — если бы саранча могла глодать камни и выпивать в один присест полноводные озера — а в гнезде Джараткары могли быть сотни детенышей. Поэтому вепвавет предлагали нам уйти из долины вместе с ними и переждать в горах до зимы. При приближении холодов Лу, как и обычные змеи, должны были уснуть в норах под землею. Но никто из нас не хотел покидать Кекуит; мы были уверены в ее неприступности.