Попаданец Павлик Морозов (СИ) - Круковер Владимир Исаевич - Страница 26

Помните?: «Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. …И меня поразила не столько ее красота, сколь необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах! Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас обоих. Так поражает молния, так поражает финский нож».

Кстати, он же жив пока и я могу встретиться с ЖИВЫМ Булгаковым! Где он сейчас обитает, кажется на Пироговоской[50]. Его биографию я знаю и в 1933 году у него будет жесткая неудача с замечательным романом про Мольера. Редактор ЖЗЛ обвинит его в отсутствии марксистского метода исследований исторических явлений[51].

Да, несмотря на циничность я в душе всегда был поэтом. Люблю завораживающую прозу Михаила Афанасьевича, люблю цветастый акмеизм Гумилева.

А сейчас иду в собственную квартиру в центре Москвы. В прошлой жизни не удосужился, так хоть во второй прописали меня в столице. (В прошлой я куковал после пенсии в Санкт-Петербурге, который люблю и на Москву не променяю. Но, грешен, безуспешно пытался осесть в столице — не разрешили).

А тут вот выделили мне лично целую комнату в коммуналке. И ни где-нибудь на окраине, а в престижном районе, где жили многие влиятельные люди этого времени.

Про дом № 10 в Большом Гнездниковском переулке говорили, что в нем живет нечистая сила. Набожные горожане крестились, когда «чертовы фонари» — мерцающие наконечники стальных ограждений смотровой площадки на крыше — «тучереза» освещали грозовые тучи над Москвой. В 1920-х годах Михаил Булгаков часто захаживал в дом Нирнзее, чтобы сдать статьи и очерки в берлинскую газету «Накануне». Здесь в гостях у супругов Моисеенко он познакомился с Еленой Шиловской. Вскоре она ушла от мужа, командующего московским военным округом, к полуовальному писателю. В народе после этого говорили: если Булгакову нужна жена, он идет к Нирнзее. А на крыше дома Нирнзее в дни октябрьской революции стояли войска Временного Правительства, так как с этой высоты простреливалось все вокруг.

Десятиэтажный дом взметнулся над городом в 1913 году. Помимо этажности, еще одна хитрость архитектора состояла в площади квартир. Нирнзее предложил москвичам небольшие по квадратуре жилые помещения — сейчас они зовутся студиями. Только где найдешь студию с высотой потолков почти в четыре метра поражала и роскошью для того времени: электрический лифт, собственная телефонная подстанция, паровое отопление…

После революции дом национализировали, назвали «Чедомосом» (Четвертым домом Моссовета) и переделали в дом-коммуну с собственным правлением. В длинных коридорах и на широких лестницах играли в прятки и догонялки, катались на велосипедах. В узкие пролеты лестничных клеток дети кидали мелкий мусор и плевались, соревновались у кого долетит до самого низа[52].

Когда началась страшная пора, треть жильцов была репрессирована, а уцелевшие жили в постоянном страхе. Тем более что соседом их стал кровавый прокурор Вышинский — он поселился на 7 этаже, и в порядке вещей было для него «заглянуть» к матери расшалившегося мальчишки и пообещать отправить ее сына в лагерь[53].

Впрочем, в новой реальности прокурор-палач может и не заживется долго в своих шикарных палатах. Но вкратце об основных переменах в моей второй жизни в образе Павлика Морозова. Второго января на торжественном заседании по поводу нового 1933 года с концертом самодеятельности и с буфетом, где каждому выжали кусок хлеба с сыром, горсть леденцовых конфет и стакан чая с сахаром, к нашему семейству подошла Надежда Крупская и сообщила, что надумала меня отправить в школу глухонемых.

— А летом, Павлик, — добавила благодетельница, — поедешь в Артек. Заслужил!

Пришлось заговорить.

— Не надо в школу, — проговорил я сдавленным голосом, — хочу в рабфак и в комсомол.

— Заговорил! — ахнула мама. И давай меня обнимать, целовать, что для неё вообще-то не типично. Эта чужая, рано постаревшая женщина обычно вела себя сдержанно, была скупа на эмоции. И, ей бо, мне стало чуточку стыдно, за свою сухость, почти брезгливость в обращении с ней.

Вообщем, все разрешилось к всеобщему удовольствию. Маму с детьми отправили в подмосковный колхоз «Красный пахарь» Щёлковского района Московской области. Им выделили пятистенок из под раскулаченной семьи с хозяйственными постройками, дали государственную ренту и деньги на покупку мелкой живности (кур, гусей). Работы в колхозе было много и Татьяну сразу пригласили дояркой на ферму. В поселке была школа, так что дети (мои потенциальные братья) без дела не остались.

Ну а меня (хоть говорил я мало и тягуче — симулировал, чтоб не поразить окружающих невольным сленгом 21 века) направили в рабфак — Рабочий факультет имени Покровского в главном университете страны — Московском университете (МГУ).

Надежда Крупская, в годы Гражданской войны член Государственной комиссии по просвещению, писала:

Продолжительность обучения по новым правилам должна была составлять 4 года, возраст поступающих должен быть не менее 18 лет, а стаж в производстве — не менее 3 лет. Рабфак МГУ был разделён уже на 4 уклона: технический, естественный, общественный и педагогический. Меня приняли на подготовительные курсы по уклону — педагогика в качестве исключения, учитывая что работал с семи лет и что мог не дожить до 18. В качестве исключения, а заодно по направлению лично Надежды Константиновны.

И вот иду я в собственную комнату и думаю, как прожить на небольшую стипендию (пособие, рента, милостыня) которую мне выделил Наркомпрос по ходатайству неугомонной Крупской — 189 рублей.

(Напомню, белый хлеб можно было купить за 1,70 рубля, ржаной — за 0,85 рубля, мясо для варки — от 6 до 7 рублей, масло стоило 16 рублей, маргарин — от 10 до 11 рублей, а растительное масло — от 13 до 14 рублей. Также гречка стоила 4,30 рубля, пшено — 2,10 рубля, рис — 6 рублей и сахар — 4,70 рубля. Одну пару ботинок можно было приобрести за 100–120 рублей, а зимнее пальто за 250–300 рублей, что при минимальной зарплате было практически непосильным)[54].

Но это меня волновало мало. Старанием кремлевской благодетельности я был одет тепло и прочно, упакован как фраер на жаргоне нынешнего времени. Все необходимое пообещали выдать в хозчасти этого дома-коммуны. И вот иду я, почему-то ассоциируя свое поведение с принцем, который заселяется в академию волшебства из фантезийного мусора XXI века.