Белые львы (СИ) - "Omega-in-exile" - Страница 37

Люди Эрика, находившиеся в Париже, каждые полчаса докладывали ему о местонахождении Саши Забродина, присылая sms-сообщения. Но вдруг зазвонил телефон. Йен недовольно посмотрел на номер: Звонил человек Эрика. Почему звонок? Что произошло?

– Да! Что? Что?? Где? Что с ним, он жив? Где он? Да! Я выезжаю! Будьте на месте! Последние слова Йен прокричал, уже вылетая из номера, как был в брюках и рубашке, но без галстука и без пиджака. *** Саша сидел на церковной скамейке возле одной из колонн, подпиравшей церковный неф, и смотрел на трепещущие огоньки свечей. Там, снаружи, должно быть творилось светопреставление, но здесь, внутри, было безлюдно и тихо. Когда он увидел, что его телохранители падают, а из их затылков брызнула кровь и кровавые ошметки, он застыл. И казалось, что на площади воцарилась тишина, в которой прозвучал мерный удар колокола. Потом раздались испуганные крики, кто-то бросился к упавшим…

Саша стоял на месте. Он даже не думал о том, что сам может получить пулю в лоб. Он впал в прострацию. Только что эти двое были живы. Сейчас их нет. Нет. Простреленные головы, кровавые ошметки мозгов на тротуаре. Крики вокруг. Зрение фиксировало происходящее, но ум это не воспринимал. Точнее, где-то на заднем фоне мелькала мысль о том, что раз охрана убита, то надо скорее покинуть опасное место…

Но Саша не хотел никуда бежать. Он повернулся, отворил тяжелую дверь церкви и окунулся в прозрачную тишину. Сделал несколько шагов и вдруг понял, что не в силах двигаться дальше. Просто не в силах. Даже если вслед за ним в церковь войдут убийцы и он получит пулю в голову. В церкви было почти безлюдно, трепетали язычки свечей. Саша смотрел на них, и в его голове всплывали строки, написанные, когда он впервые оказался в этой церкви:

Кто говорил, что прошлое живет

Под сводами невзрачной этой церкви?

Одна из тысяч небольших церквей,

Где только пыль, и пустота, и скука…

Безмолвие. Спокойно спит алтарь.

Нет ни души. Господство полумрака.

Все чинно и пристойно. Благодать.

У древних темных стен мерцают свечи.

Трепещут, пляшут… Ерунда – сквозняк.

Нет мистики – есть воспаленный мозг,

Завороженный пляской огоньков,

Рождающий пугающее чувство,

Что прошлое не умерло, что здесь

Оно живет уже четыре века,

И пятна крови, пролитой в ту ночь,

Вот-вот проступят на холодных стенах,

И древний ужас снова к нам придет…

Но это наваждение. Мираж.

Игра ума. Угрюмые столетья

С тяжелым стоном рухнули во тьму.

Храм ныне пуст. И только колокольня,

С которой шел неистовый набат,

Все тянется, заискивая, к небу,

В глаза ему пытаясь заглянуть,

И все мечтает, что наступит ночь,

И капуцин со впалыми щеками

Как черный кот по лестнице взлетит

И, вперившись в глухую темноту

Застывшим взглядом, где одно безумье,

С проклятием ударит вновь в набат.

И вырвется та ночь из заточенья,

И будет смерть метаться, хохоча,

По улицам, политым теплой кровью,

И поплывут по Сене мертвецы,

И будет тих и страшен час рассвета…

Но церковь так безлюдна, так стара,

Так неприметна… А через дорогу,

В огромных окнах древнего дворца

Давно уж нет зловещих силуэтов

Безумных королей и королев

(Хоть кажется порой: вот-вот мелькнет

Фигура с окровавленным кинжалом).

Но нет. Воображение шалит.

Молчит алтарь, трепещут мирно свечи

В старинной церкви. Больше ничего.

А во дворце – лишь статуи, картины

И толпы ротозеев. Все прошло.

Все миновало. Колокол молчит,

Молчит, молчит.

Ждет часа, чтоб ударить…

Колокол ударил. Кровь пролилась. У него на глазах. Круг времени замкнулся.

Как это ни странно, но Саша был верующим. Просто он всегда относил себя к числу тех созданий, которым уготован ад. Он старался принять это как неизбежное. И старался жадно пить каждый глоток этой жизни, пока это возможно. И теперь, когда два человека, защищавшие его, лишись возможности пить эту жизнь и наслаждаться каждым ее мгновением, Саша стал задыхаться. Ему не хватало воздуха, гролова закружилась, сквозь трепетанье свечей проступили чьи-то зловещие тени. Саша устремил взгляд на алтарь и прохрипел: – Господи, помоги! Огоньки свечей взметнулись. Как будто Бог услышал его хрип. Или не услышал? Саша не знал. Он хотел сейчас раствориться в этой прозрачной тишине и полумраке, стать его частью, оказаться невидимым для всех … Не потому что боялся за себя, а потому что этот мир был слишком ужасен, несправедлив и жесток. Саша чувствовал себя так, как будто в сердце ему вонзили кинжал. Но вновь в нем шевельнулось нечто незнакомое. То, что его пугало. Словно здесь, в церкви, где земное соединяется с вечным, его потаенная сущность стала оживать. Саше показалось, что его разрывает изнутри. Что оболочка ветхого человека сейчас сползет с него, как сползает кожа со змей, и появится новый человек… Неизвестный. Совсем другой. В его памяти вдруг возникли знакомые строки Евангелия от Иоанна (3:3):

«…истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия»

И слова апостола Павла (Еф.4:22):

«…отложить прежний образ жизни ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях, а обновиться духом ума вашего и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины»

– Не сейчас! – прохрипел Саша. – Господи, молю Тебя, не сейчас! Я не готов! Мне страшно! Таинственный незнакомец, оживший в нем исчез. Саша застыв, продолжал смотреть на трепещущие свечи. Наверное, он должен был что-то сделать? Но что? Погибли два его телохранителя. Он их даже не знал по именам (не интересовался). Знал только Владимира, но тот уехал со Старшим. Два человека погибли. Из-за него. Но почему не стреляли в него? В него первого должны были стрелять! В чем дело? Почему? Саша продолжал смотреть на трепещущие язычки свечей, и тут в прозрачное безмолвие храма вторгся неприятный звук мобильника. Саша торопливо нажал на ответ звонка с незнакомого номера. – Это тебе предупреждение, – раздался в трубке голос, сначала показавшийся Саше незнакомым. – Тебе и твоему ебарю. Не сделаешь, как я сказал, достану где угодно: хоть в Париже, хоть в Бразилии. Теперь ты это знаешь. Абонент отключился. Силецкий. Влад Силецкий. Саша бессильно откинулся на спинку скамейки. Ему не было страшно. Точнее, было, но не очень. Им овладело чувство обреченности и беззащитности.

…И капуцин со впалыми щеками

Как черный кот по лестнице взлетит…

Пухлые губы что-то шептали – не то молитву, не то стихи, когда-то давно сочиненные им. Время и пространство смешались. Он слышал набат церкви Сен-Жермен-л’Оксеруа. И сегодня была его личная Варфоломеевская ночь. Когда погибли люди и когда он, возможно, убил в себе того, кто должен был родиться… Или не убил? Саша смотрел на распятие отчаянным вопрошающим взглядом? «Господи, ну почему? Ну за что??» Наверное, было бы правильно, если бы пуля поразила его. Кто он, в конце концов? Шлюха. Грязный извращенец. Тот, о кого вытирают ноги все кому ли лень, и ему это безразлично. Графоман, сочиняющий бессмысленные вирши. Да, он тоже хотел жить. Как хочет жить любой человек, каким бы он ни был. Но его смерть была бы справедливей, чем смерть двух телохранителей, которые вообще ни в чем не были виноваты. За что? Почему?? Саша смотрел на темное распятие, зная, что не получит ответа. А может быть, он уже получил его. Прозрачное безмолвие, в котором растворяются и боль, и мука, и отчаяние … Нет ничего, кроме безмолвия и трепета. И надежды. Вопреки всему. Но тут Сашу кто-то схватил за руку. Он вздрогнул, очнулся. Рядом стоял Йен. *** Москва, декабрь 2007 года – Влад, ну что я могу? Что? – скулил Игорь, сжавшийся под одеялом. – Ты же видишь, я овощ! Я никто! Никто! Я никому не нужен! Антрацитовые глазки со страхом смотрели на развалившегося на стуле Силецкого. – Да ты вообще блевотина, – скривился тот. – Слушай меня, овощ гнилой. Твоя блядь кругложопая покатила с Мурзиным в Париж. И там мои люди его очень серьезно предупредили. Двоих его охранников сняли. Это чтобы он не думал, будто сможет за бугром укрыться, если что. И никакая охрана его не спасет. А ты, гниль вонючая, давай и дальше капай ему на мозги. И чем больше, тем лучше. Скули, умоляй. Это в твоих же интересах. Шею тебе свернуть здесь ничего не стоит, усёк? – Силецкий презрительно оглядел палату реабилитационного центра, в которой происходил разговор. – И ты знаешь, что я это сделаю. Твой единственный шанс и дальше вонять в этом мире – убедить твою жопастую блядь достать то, что мне нужно. Не знаю, почему этот пидор глазастый тебя жалеет. Я на его месте давно шею тебе свернул бы. Короче, умоляй его, угрожай, взрывай мозг, но чтоб он достал! Усёк? – Влад, да я ему все время это твержу! – жалобно заскулил Игорь. – Я уже проклял день и час, когда с ним связался, сам задушил бы его! Он ни хера делать не хочет! Я его из говна вытащил, дал возможность ему бабло зарабатывать, а он, тварь неблагодарная… – …тебя из говна вытащил и сюда поместил, – с кривой усмешкой заметил Влад. – Какая же ты все-таки гнида, Сидюхин. Уж на что мне все похер, но смотрю на тебя и не устаю охуевать от твоей вони. Ладно, мне насрать. Вот поставит тебя твой пидор на ноги, тогда и придушишь его. Если я тебя и его раньше не придушу. Короче, ты понял. Влад поднялся со стула и, пинком отшвырнув его в сторону, вышел из палаты. Антрацитовые глазки Игоря проводили его ненавидящим взглядом. – Уёбище лесное, – прошипел он. – Ладно, мне бы выжить. А уж потом я тебе все припомню. Мне есть что тебе припомнить, мажор ебаный. Я вам всем припомню… *** Париж, декабрь 2007 года – Успокойся, успокойся, – шептал Йен. – Я спокоен, – проговорил Саша. Они находились в номере Йена в отеле «Георг Пятый». Йен вывел Сашу из церкви в каком-то сомнамбулическом состоянии. Рядом с церковью уже стояли полицейские машины с мигалками, место покушения было оцеплено, тела погибших были накрыты брезентом. Вокруг толпились зеваки, щелкали фотоаппараты. В этой суете на Йена и Сашу никто не обратил внимания. Йен посадил парня в свою машину, стоявшую поодаль, и она тотчас рванула с места. В дороге они молчали: Саша смотрел перед собой остановившимся взглядом. Йен забеспокоился. Очевидно, парень находился глубоком шоке, и надо было выводить его из этого состояния. Но Саша сам вышел из транса. Пухлые губы некоторое время что-то шептали, это были слова на русском и Йен понял, что это какие-то стихи. Потом Саша перевел взгляд на Йена. Серые озера в глазах были как будто подернуты туманной дымкой. – Спасибо тебе, – проговорил он. – Спасибо. Я сейчас уйду. – Нет! – решительно сказал Йен. – После такого тебе нельзя выходить без охраны. У меня есть люди… – Не надо, – сказал Саша. – Не надо, Йен, спасибо. Ты прав, мне не следует выходить просто так. Я позвоню… Старшему, он… – Стой! – схватил его за руку Йен, и, присев перед Сашей на корточки, заглянул ему прямо в глаза. – Подумай. Я прошу тебя, подумай! Стоит ли звонить ему? – Почему нет? – недоуменно воззрился на него Саша. – Сейчас удобный момент, – произнес Йен. – Я могу забрать тебя прямо сейчас. Ты уедешь со мной и забудешь свое прошлое как страшный сон. Всех этих своих сутенеров, шантажистов, хозяев… Это можно прервать в один момент! И этот момент наступил именно сейчас. Сейчас! Ты это понимаешь? – Йен, – взгляд Саши стал неожиданно ясным и холодным. – Йен, мы с тобой много раз это обсуждали. Что ты хочешь от меня услышать? Что я люблю тебя? Да. Люблю. Но мы с тобой из разных миров, враждебных друг другу. Ни один из нас не выживет в мире другого. Это надо принять. Йен, я благодарен тебе… Я от всего сердца благодарен тебе за все. За все. Но я не смогу быть с тобой. А ты со мной. – Что за чушь! – вскричал Йен. – Если мы любим друг друга, значит, сможем! – Нет, – взгляд Саши опять странно затуманился, словно где-то далеко-далеко он разглядел нечто, видимое только ему одному. – Однажды мы изменимся. Оба. Мы не можем не измениться. И тогда, возможно, сумеем быть вместе. Я не знаю, случится ли это, Йен. Не знаю. А пока мы закупорены каждый в своем мире. И нам из них не выйти. – Это ты не хочешь выходить из своего мира! – раздраженно бросил Йен, до боли сжимая запястья Саши. – Знаешь, я читал об очень интересном феномене. Медведь долгие годы жил в зоопарке в маленькой клетке. И он мог делать только четыре шага в одну сторону и четыре шага обратно. И, наконец, ему сделали просторную клетку. Но он так и продолжал ходить: четыре шага в одну сторону, четыре шага в другую. Потому что клетка существовала у него в голове. И ты – такой медведь. Живешь в клетке, которая существует лишь в твоей голове, и не желаешь понять, что ее на самом деле нет! – Ты живешь в такой же клетке, Йен, – парировал Саша. – Просто не желаешь этого видеть. Мы не можем выйти из своих клеток. – Нет! – с жаром возразил Йен. – Нет! Вот сейчас мы вместе. Посмотри! Ты что, не веришь своим глазам? Вот, я становлюсь перед тобой на колени! Я перед тобой! Я умоляю тебя быть со мной! Йен действительно встал перед Сашей, сидевшим в кресле, на колени. Саша подался вперед, а потом откинулся на спинку кресла, но не спускал с Йена своих серых глаз, а его пухлые губы снова что-то беззвучно шептали. – Разреши мне, – тихо сказал Йен. – Разреши мне хотя бы это. Он положил руку на живот Саши и стал медленно расстегивать ремень. – Нет! – проговорил Саша. – Нет! Но он не стал мешать Йену. А тот пристально смотрел на Сашу, и в его глазах были любовь и мольба. Он медленно расстегивал застежку на узких джинсах. Саша вздохнул. – Он запрещает мне это, – слетело с его губ. Йен чуть улыбнулся. – Подлинная жизнь начинается там, где кончаются запреты. Шагни за флажки. Хотя бы раз. Пойми, что ты больше, чем ты думаешь. И что ты достоин большего. Саша молчал, не отрывая глаз от Йена. Он по-прежнему был неподвижен, и это мешало Йену стянуть с него штаны и трусы. – Помоги мне, – прошептал Йен. – Сделай шаг. Как тот поцелуй, на берегу океана, помнишь? Саша чуть улыбнулся и приподнялся, позволяя Йену стянуть с него штаны и трусы. И Йен увидел, что ровный, гладкий член уже стоит колом. Он осторожно прикоснулся к Саше, задирая черную, обтягивающую футболку и обнажая покрытый ровным загаром пресс и дорожку волос, убегающую от пупка вниз. – Ты хочешь, – проговорил Йен. – Очень хочешь. Хочешь моей ласки. Потому что ты знаешь, только я могу тебе ее дать. Только я! Сашин взгляд снова расфокусировался, губы чуть приоткрылись. Йен осторожно взял в рот этот красивый, ровный член, прикоснулся языком к венчику, прошелся по уздечке и головке, одновременно лаская рукой твердый и теплый пульсирующий живот. Не вынимая член изо рта, он смотрел на Сашу преданно и восхищенно, как никогда ни на кого в жизни не смотрел гордый, самолюбивый Йен Хейден, всегда добивавшийся того, чтобы так смотрели именно на него. Но сейчас он искренне восхищался этим парнем, он чувствовал, что любит его до безумия: эти серые, бездонные глаза-озера и падающую на них водопадом темно-русую челку, эти пухлые губы, сильные и в то же время гладкие руки, этот упругий живот со впадинкой пупка и дорожкой волос, крепкие бедра. Но это была не просто любовь к внешней красоте, не радость от вкуса желанного тела, это было нечто большее: попытка проникнуть в глубину озер, скрывавших в себе нечто невообразимо прекрасное, что угадывалось и в трепетании длинных ресниц, и в дыхании, и в легком дрожании ровных, ухоженных пальцев… Йен брал все глубже и глубже. Вообще-то он не любил делать минет, предпочитая, чтобы делали ему. Но сейчас все было иначе. Все как будто перевернулось, утонуло в прозрачном сумраке серых озер. В тех очень редких случаях, когда Йен у кого-то сосал, это всегда сопровождалось неприятными для него ощущениями: першило в горле, он давился, кашлял. Но сейчас ничего этого не было. Как будто Сашин член был создан именно для того, чтобы его брал Йен, а не кто-то другой. И Йен брал – с трепетом, даже благоговением. И он чувствовал, как тает Саша. В серых глазах не было похоти, было нечто другое, что не вязалось с плотской грязью, сопровождающей секс. Саша как будто принимал любовь Йена и путешествовал вместе с ней по только ему ведомым мирам. И одновременно он был с Йеном – настоящий, живой, теплый, близкий. Он был все ближе и ближе, Йен чувствовал трепет молодого, сильного тела, который все усиливался, Йен упивался вкусом плоти своего прекрасного парня… Не любовника, не партнера, но возлюбленного, внезапно открывшегося ему: пусть пока ненадолго, Йен это с горечью осознавал, но все равно, подарившего ему этот миг неземного счастья и путешествия в таинственный мир серых озер. И когда Саша стал содрогаться и со стоном выплескиваться в рот Йену, тот жадно глотал его семя. Ему хотелось даже физически унести что-то с собой, что-то, принадлежавшее его возлюбленному, сродниться с ним. Серые глаза смотрели на Йена с удивлением, как будто их обладатель силился понять, что именно сейчас произошло. Йен осторожно гладил Сашины ноги – крепкие, упругие, гладкие, а Саша запустил пальцы в густые, волнистые волосы Йена… – Ты не жалеешь? – спросил Йен. – Нет, – последовал ответ после короткой паузы. – Не жалею. Но я не должен был этого делать. – Старайся почаще делать то, что не должен, – с улыбкой сказал Йен. – Переступай через барьеры, поставленные другими. Это свобода. – Да, – кивнул Саша. – И сейчас я должен позвонить Старш… Геннадию. – Не надо! – вскрикнул Йен, которого пронзила боль при мысли о том, что Мурзин снова отберет у него сероглазое сокровище. – Я всего лишь переступаю через барьер, поставленный тобой, – пухлые губы сложились в улыбку. – Разве ты не об этом только что говорил? Но если на губах Саши была улыбка, то в серых глазах внезапно возникла властная неумолимость, не оставлявшая Йену ни малейшего шанса. – Послушай, – проговорил Йен, не давая Саше набрать номер. – Послушай. Если ты так упорно хочешь вернуться к этому… своему господину, – последние слова Йен буквально выплюнул с ненавистью, – если ты твердо решил это сделать, тогда он не должен знать, что ты был у меня… Я подброшу тебя куда-нибудь ближе к Лувру, и ты… – Боишься? – на лице Саши появилось насмешливое выражение. – Не за себя! – гневно выкрикнул Йен. – За тебя! Если он узнает, что ты был у меня, то он тебя убьет, как ты этого не понимаешь? – Вот и посмотрим, – с поистине космическим спокойствием произнес Саша. Но он не успел набрать номер Мурзина. Тот позвонил сам. – Ты жив? Где ты? – торопливо спросил он.