Операция «Шейлок». Признание (СИ) - Рот Филип - Страница 7

В тот вечер за ужином, прежде чем Клэр успела задать мне хоть один вопрос, я соврал — сказал ей, что поговорил с юристом, что она связалась из Нью-Йорка с израильской газетой и на следующий день появится опровержение.

— И все же не нравится мне это, — ответила Клэр.

— Но что еще мы можем сделать? Что еще требуется?

— Не нравится мне мысль, что ты будешь там один, пока этот тип разгуливает на свободе. Не самая удачная идея. Разве мы знаем, кто он такой, что он собой представляет и что замышляет на самом деле? А если он ненормальный? Сегодня утром ты сам назвал его безумцем. А если этот безумец вооружен?

— Как бы я его ни называл, в действительности я о нем ничего не знаю.

— Вот-вот, об этом я и говорю.

— А почему вдруг он вооружен? Чтобы прикидываться мной, не нужен пистолет.

— Это Израиль — там все вооружены. Каждый второй прохожий с оружием, столько стволов я в жизни не видела. Ехать туда в такой момент, когда повсюду напряженная ситуация, — просто ужасная ошибка.

Она имела в виду беспорядки, которые уже месяц происходили в секторе Газа и на Западном берегу, — я следил за ними из Нью-Йорка по вечерним выпускам новостей. В Восточном Иерусалиме действовал комендантский час, туристам настоятельно советовали не бывать в Старом городе, потому что там швырялись камнями и были вполне вероятны стычки между армией и местными арабами. Пресса взялась называть эти беспорядки, которые на оккупированных территориях сделались более-менее будничным явлением, «палестинским восстанием».

— Почему ты не можешь связаться с израильской полицией? — спросила она.

— По-моему, у израильской полиции сейчас есть проблемы поважнее. Да и что я им скажу? Арестуйте его? Депортируйте его? На каких основаниях? Насколько мне известно, он не выписывал подложных чеков от моего имени, не брал плату за оказанные им услуги от моего имени…

— Но он наверняка въехал в Израиль по подложному паспорту, с документами на твое имя. Это незаконно.

— А мы знаем, что это доподлинно так? Нет, не знаем. Незаконно, но маловероятно. Подозреваю, что от моего имени он только трепался — и больше ничего.

— Но должны же быть какие-то защитные юридические механизмы. Не может же человек просто удрать в другую страну и там разгуливать, выдавая себя за другого.

— Пожалуй, так бывает чаще, чем ты думаешь. Давай чуть реалистичнее, а? Милая, может, взглянешь на ситуацию здраво?

— Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь стряслось. Вот тебе мой здравый взгляд.

— Ну, то, что «стряслось», осталось в прошлом, уже несколько месяцев как кончилось.

— Ты правда выдержишь? Филип, я просто обязана задать тебе этот вопрос.

— А разве происходит что-то, что я должен «выдержать»? Разве со мной, пока я не начал принимать то лекарство, хоть раз случалось что-нибудь подобное? А когда я слез с лекарства, разве что-то снова случилось? Завтра они опубликуют опровержение. Пришлют Элен копию по факсу. Пока этого достаточно.

— Что ж, мне непонятно, отчего ты так спокоен, и, если честно, отчего так спокойна Элен.

— Теперь тебя настораживает спокойствие. А сегодня утром настораживало, что я раздражаюсь.

— Да… видишь ли… мне как-то трудно поверить…

— А я, видишь ли, никак не могу изменить эту ситуацию.

— Пообещай, что не натворишь никаких глупостей.

— Это каких, например?

— Даже не знаю. Не попытаешься найти этого человека. Не станешь ввязываться в драку. Ты понятия не имеешь, на кого можешь напороться. Даже не пытайся его искать и улаживать эту дурацкую историю самостоятельно. Хотя бы пообещай мне этого не делать.

Мне было смешно даже подумать об этом.

— Наверно, — снова слукавил я, — пока я доберусь до Иерусалима, он уже исчезнет бесследно.

— И ты не будешь его искать.

— Да мне и не придется. Послушай, взгляни на это так: на моей стороне всё, на его стороне — ноль, полный ноль.

— Ошибаешься. Знаешь, что есть на его стороне? Это ясно по каждому твоему слову. У него есть ты.

* * *

В тот вечер, после ужина, я сказал Клэр, что иду в свой кабинет под самой крышей, чтобы еще немножко посидеть над романами Аарона и отшлифовать план нашей беседы в Иерусалиме. Но, не просидев и пяти минут за письменным столом, я услышал, что Клэр внизу включила телевизор, и тогда поднял трубку и позвонил в Иерусалим, в отель «Царь Давид», и попросил соединить меня с номером 511. Чтобы изменить голос, я заговорил с французским акцентом — не с будуарным акцентом, не с фарсовым акцентом, не с тем французским акцентом, который спустился от Шарля Буайе^[7] через Дэнни Кея^[8] в телерекламу столовых вин и дорожных чеков, а с акцентом златоустов-космополитов, французов уровня моего друга писателя Филиппа Соллерса: никаких «зыс» и «зэт», все «h» в начале слов — с надлежащим придыханием, на беглом английском, который лишь слегка окрашен органичными интонациями и расцвечен органичными каденциями, характерными для речи просвещенного иностранца. Этот образ удается мне неплохо — однажды в телефонном разговоре я провел даже шутника Соллерса, — и именно этой личиной я решил воспользоваться, пока за ужином мы с Клэр спорили о том, благоразумна ли моя поездка (пусть даже, признаю, несколькими часами раньше ангельский голос Рассудка советовал мне, что бездействие — самый верный способ разделаться с самозванцем). К девяти вечера во мне возобладало любопытство, а любопытство — не самая рассудочная прихоть.

— Алло, мистер Рот? Мистер Филип Рот? — спросил я.

— Да.

— Я действительно говорю с писателем?

— Да.

— С автором «Portnoy et son complexe»?^[9]

— Да-да. Кто это? Представьтесь, пожалуйста.

Мое сердце заколотилось, словно я впервые отправился воровать на пару с сообщником, не менее блистательным, чем Жан Жене, — оказалось, я не просто хитрю, а проделываю нечто упоительное. Мысль, что он на том конце провода притворяется мной, пока я на своем конце притворяюсь, будто я — не я, доставила мне гигантский, нежданный кайф того сорта, который испытываешь на новоорлеанском карнавале, и, наверно, оттого я немедленно совершил дурацкую ошибку. «Я Пьер Роже», — сказал я и лишь через секунду после того, как прозвучала приличествующая случаю кличка, залетевшая мне в голову как бы из воздуха, осознал, что инициалы совпадают с моими — и с его — инициалами. Хуже того, это слегка переиначенное имя каталогизатора слов, жившего в XIX веке, известного всем и каждому автора знаменитого тезауруса. Это я тоже сообразил запоздало: автор капитального труда о синонимах!

— Я французский журналист, работаю в Париже, — сказал я. — Я только что прочел в израильской прессе про вашу встречу в Гданьске с Лехом Валенсой.

Обмолвка номер два: как я мог прочесть его интервью в израильской прессе? Разве что я знаю иврит. А если он теперь заговорит со мной на языке, который я освоил лишь настолько, чтобы в тринадцать лет худо-бедно пройти бар мицву, на языке, в котором я теперь ни бум-бум?

Рассудок: «Твой замысел ему только на руку. Именно такая ситуация желанна его преступным наклонностям. Брось трубку».

Клэр: «Ты действительно выздоровел? Ты действительно это выдержишь? Не надо туда ехать».

Пьер Роже:

— Правильно ли я понял, что вы глава движения, которое ратует за переселение израильских евреев европейского происхождения в Европу? И это переселение должно начаться с Польши?

— Правильно, — ответил он.

— Продолжаете ли вы одновременно писать романы?

— Писать романы, когда евреи стоят на подобном распутье? Теперь вся моя жизнь посвящена исключительно движению за переселение евреев в Европу. Диаспоризму.

Похож ли его голос хоть чуть-чуть на мой? Мне показалось, что мой голос гораздо проще выдать за голос, допустим, говорящего по-английски Соллерса, чем его голос — за мой. Например, в его выговоре гораздо сильнее чувствовался Нью-Джерси, чем в моем на любом этапе моей биографии, но я не мог вычислить: то ли это его прирожденная манера, то ли он опрометчиво гонится за правдоподобием. Зато голос более звучный, чем мой, богаче интонациями, намного громоподобнее. Возможно, таковы его представления о том, как дает телефонные интервью человек, опубликовавший шестнадцать книг; что ж, если б я разговаривал в такой манере, мне, может, и не понадобилось бы писать целых шестнадцать книг. Но, как бы меня ни подмывало сказать ему об этом, я сдержался; разговор доставлял мне слишком большое наслаждение, чтобы я рискнул спугнуть собеседника или самого себя.