Операция «Шейлок». Признание (СИ) - Рот Филип - Страница 6

— Либо он ни капли не безумен и четко знает, что делает.

— А что он делает? — спросил Аарон.

— Я не сказал, что я это знаю, я сказал, что он это знает. В Израиле столько людей, знакомых со мной, видевших меня раньше, — как он умудрился представиться израильскому журналисту Филипом Ротом и запросто ускользнуть от разоблачения?

— Кажется, эту статью написала молоденькая девушка, лет двадцати с хвостиком. Вот в чем, наверно, штука — в ее неопытности.

— А фото?

— А фото они нашли в своих архивах.

— Послушай, мне надо связаться с газетой, пока про это не раструбили информагентства.

— А я что-то могу сделать, Филип? Хоть что-то?

— Покамест — нет, ничего не делай. Возможно, мне стоит поговорить с моим юристом, прежде чем звонить в газету. Или лучше пусть мой юрист позвонит в газету. — Но, взглянув на часы, я сообразил, что для звонков в Нью-Йорк час еще слишком ранний. — Аарон, просто погоди, пока я не смогу все продумать и выяснить юридическую сторону вопроса. Я даже не знаю, какие обвинения можно предъявить самозванцу. Вторжение в частную жизнь? Распространение порочащих сведений? Преступное безрассудство? Дает ли персонация^[6] основания для судебного преследования? Что именно он беззаконно присвоил, и как мне остановить его в стране, гражданства которой я даже не имею? По сути, мне придется иметь дело с израильским законодательством, а я еще даже не доехал до Израиля. Послушай, я тебе перезвоню, когда что-нибудь выясню.

Но, едва повесив трубку, я тут же нашел объяснение, которое в чем-то перекликалось с мыслями, обуревавшими меня, пока я ночью ворочался с боку на бок. Наверно, его навеяли слова Аарона, что он словно бы зачитывает мне кусок моего собственного рассказа, и все же для меня эта догадка была лишь очередным дурацким припадком субъективности, попыткой превратить объективное — даже слишком объективное, как вновь подтвердилось — явление в элемент вымышленного мира, который я ввиду своей профессии чересчур хорошо знаю. Да это же Цукерман, подумал я сумасбродно, неумно, в припадке эскапизма, да это же Кепеш, Тарнопол и Портной — все они в одном лице, удрали с печатных страниц и издевательски материализовались, срослись в целостную пародийную факсимильную копию меня. То есть если причина не в хальционе и не в сновидениях, то уж непременно в литературе: словно вне меня не может существовать жизнь, которая в десять тысяч раз невообразимее, чем моя внутренняя жизнь.

— В общем, — сказал я Клэр, — в Иерусалиме один человек, который бывает на процессе над «Иваном Грозным», прилюдно представляется мной. Представляется моим именем. Дал интервью израильской газете — вот что Аарон зачитывал мне по телефону.

— И ты узнал об этом только сейчас? — спросила она.

— Нет. Аарон звонил мне на прошлой неделе в Нью-Йорк. И мой кузен Аптер тоже. Квартирная хозяйка Аптера сказала, что видела меня по телевизору. Тебе я не говорил, потому что не знал, серьезно это или, может, так, пустяковина.

— Ты позеленел, Филип. Ты стал какого-то жуткого цвета.

— Правда? Устал, вот и все. Ночью почти не сомкнул глаз.

— Ты случайно не принимаешь?..

— Шутишь?

— Не надо таким обиженным тоном. Просто не хочу, чтобы с тобой что-то стряслось. У тебя действительно жуткий цвет лица… и вид какой-то… загнанный.

— Правда? Правда? Вот уж не думал. И вообще, это ты стала другого цвета, а не я.

— Просто я волнуюсь. Мне кажется, ты…

— Ну что? Что тебе кажется? А мне кажется, что я кажусь человеком, который вдруг обнаружил, что в Иерусалиме кто-то раздает газетчикам интервью от его имени. Ты же слышала, что я сказал Аарону. Едва в Нью-Йорке начнется рабочий день, я позвоню Элен. Самое лучшее, если именно она позвонит в газету и заставит их завтра же опубликовать опровержение. Первый шаг к тому, чтобы его остановить. Как только они опубликуют опровержение, ни одна газета не подойдет к нему на пушечный выстрел. Вот первый шаг.

— А второй?

— Не знаю. Может, второго и не понадобится. Не знаю, какие на этот счет есть законы. Потребовать судебного запрета? В Израиле? Может, Элен свяжется с каким-нибудь юристом там, на месте. Поговорю с ней, выясню.

— А может быть, в качестве второго шага тебе пока туда не ездить.

— Да ну, ерунда. Послушай, никакой я не загнанный. Пусть он меняет планы, а не я.

Но к полудню я снова сказал себе, что гораздо разумнее, рациональнее, а в долгосрочной перспективе даже упоительно беспощаднее пока ничего не предпринимать. Зря я, конечно, ввел Клэр в курс дела: она же вечно переживает за мое самочувствие, — но я не совершил бы эту оплошность, не сиди Клэр напротив меня, когда Аарон позвонил со своим очередным донесением. А еще большей оплошностью, подумал я, было бы спустить юристов с цепи сейчас, да сразу на двух континентах: не факт, что они смогут наказать этого человека так болезненно, как способен наказать его я (если, конечно, сумею действовать толково, а не в припадке ярости), пока этот самозванец не доиграет последний акт своей катастрофы в полном одиночестве, как, наверно, и следует. Опровержение вряд ли нейтрализует урон, который газета уже нанесла мне, приняв его за меня. Идеи, которые Филип Рот столь решительно проповедует в этой статье, — теперь мои и, вероятно, останутся моими даже в памяти тех, кто завтра прочтет опровержение. Но все же это не самая страшная переделка в моей жизни, сурово напомнил я себе, и я не позволю себе реагировать так, словно она самая страшная. Вместо того чтобы спешно мобилизовывать армию юристов-защитников, лучше уютно устроиться в сторонке и понаблюдать, пока он не сварганит для израильской прессы и общества настолько чуждую мне версию меня, что не потребуется ничего — ни вмешательства суда, ни опровержений в газетах, — чтобы развеять путаницу у всех в головах и обнажить его истинное лицо, каким бы оно ни было.

В конце концов, как ни соблазнительно было бы списать произошедшее на остаточный эффект хальциона, другой Филип Рот — не моя, а его собственная галлюцинация, и теперь-то, в январе 1988 года, я начинаю сознавать, что для него это чревато более страшными последствиями, чем для меня. В поединке с реальностью я не настолько беспомощен, как в поединке со снотворным; в поединке с реальностью у меня есть самое мощное оружие — факт моей абсолютной реальности. Я не должен опасаться, что другой Филип Рот меня сместит; наоборот, это я наверняка сотру его с лица земли: разоблачу, сотру в порошок, уничтожу. Дайте только срок. Паника, как ей свойственно, убеждает меня, мелко подрагивая, пришептывая, пугаясь всякой ерунды: «Сделай же что-нибудь, пока он не зашел чересчур далеко!» — а ей истошным голосом вторит Бессильный Страх. Тем временем Рассудок, приосанившись, взвешенно советует своим ангельским голосом: «На твоей стороне всё, на его стороне — ноль. Попробуешь устранить его немедленно, пока он не полностью обнажил свои истинные намерения, — он просто ускользнет, чтобы объявиться в другом месте и сызнова затеять свои фокусы. Позволь ему зайти слишком далеко. Вот самый ловкий способ заткнуть ему рот. Его поражение неизбежно».

Излишне пояснять: скажи я в тот вечер Клэр, что передумал и больше не рвусь в бой при поддержке юристов, а позволю ему пестовать мистификацию, пока он сам на ней не подорвется, Клэр ответила бы, что я лишь напрашиваюсь на неприятности, в потенциале более опасные для моего восстановленного душевного равновесия, чем те мелкие неудобства, которые успела породить эта, хоть и возмутительная, но ерундовая докука. А еще Клэр, разволновавшись пуще, чем тогда, за завтраком, возразила бы (ведь те три месяца, пока она беспомощно наблюдала вблизи мой коллапс, сильно подорвали ее веру в меня и отнюдь не укрепили ее собственное душевное равновесие), что я вовсе не готов к столь нетипичному и головоломному испытанию; но я, вполне довольный своей установкой на стратегическую сдержанность, воодушевленный чувством свободы, которое возникает, когда ты из принципа отказываешься реагировать на чрезвычайные обстоятельства, а лишь оцениваешь их реалистично, сохраняя самообладание, — я-то был уверен в обратном. Решение бороться с самозванцем один на один привело меня в полный экстаз — ведь я всегда предпочитал бороться с чем угодно один, собственными силами. Боже правый, подумал я, наконец-то я снова стал собой, наконец-то из пучины восстало самым естественным образом то «я», по которому я соскучился, — энергичный, независимый упрямец, вновь смотрящий жизни прямо в глаза, лучащийся прежней решимостью, снова готовый схватиться с противником чуть менее химеричным, чем болезненная, парализующая ирреальность. Самозванец — ровно то, что психофармаколог прописал! А ну-ка, приятель, выходи, будем драться один на один! Тебе не избежать разгрома.