Дело всей жизни (СИ) - "Аксара" - Страница 89

— Та-ак… — выдохнул Шэй, отхлебнув из бутылки. — Давай лучше с самого начала. После того, как я уехал. Мне от Коннора только одно письмо пришло, но там ничего важного не было — мортиры да девчонки.

— Он и мне мортирами хвастался, — бросил Хэйтем. — Да, я знаю, что это ты их ему купил. Нет, узнал не от Коннора. Что было… Вначале, когда ты уехал, все было спокойно. Коннор поехал в поместье Дэвенпорт, потом в Бостон, занимался торговлей. Мы переписывались, как и договорились, через эту самую гостиницу. Мы так уже не первый год делаем. Потом захворала миссис Стэмптон, и… я написал Коннору, что она хочет его видеть. Он прибыл буквально через несколько дней — сказал, что гнал на всех парусах.

— Успел? — Шэй повел плечами, и в груди что-то дрогнуло.

— Успел, — медленно кивнул Хэйтем. — После похорон… Я надеялся, что Коннор поживет в Нью-Йорке подольше, мы, как ни странно, в то время начали прекрасно ладить и находить общий язык. Даже ездили вместе стрелять и охотиться, как в его детстве. Но потом Коннору пришло письмо — возможно, из поместья Дэвенпорт или из его племени. Я этого письма не видел, а Коннор его сразу сжег. И он внезапно снова засобирался в Бостон. Я предложил ему послать Фолкнера приглядеть за торговлей, даже предложил свою помощь и своих людей. Но он все равно уехал. Коннор не говорил, конечно, зачем. Но я знал, что в Бостоне неспокойно, и решил сам туда перебраться. Тогда и написал тебе, что я в Бостоне, и что если ты соберешься в Америку, то чтобы плыл сюда.

— «Если», — Шэй хмыкнул. — Да я после твоего письма был сам не свой. Случайно назвал виконтессу де Пуатье «дитя мое», хотя она уж лет пятьдесят как вышла из беззаботного возраста, потом проиграл роббер в вист… В жизни со мной не случалось такого конфуза! А потом Женевьева меня увела и сказала, что у меня, должно быть, начался жар.

— Прошу прощения, мсье, — нервно фыркнул Хэйтем, — что невольно послужил причиной вашего «embarras»*.

— Давай без этого? — Шэй поглядел хмуро. — У меня от этих улыбок, переглядываний, милых фраз и прочих des véritées cachées* уже челюсти сводит.

Хэйтем вдруг оперся локтем на колено, потянулся к Шэю и, даже не заметив удивленного взгляда, отнял у него бутылку. Сделал глоток, длинно выдохнул, отпил еще и вернул бутылку обратно, нетерпеливо булькая ее содержимым, пока мистер Кормак, чуть помедлив, не принял потеплевшее стекло из его рук.

— Хорошо, что ты здесь, Шэй, — устало вздохнул мистер Кенуэй. — Ты, конечно, имеешь право… И даже должен узнать, что здесь происходило. По порядку. Разумеется, в Бостон за скоростной «Аквилой» я не поспел, а когда прибыл, Коннор уже растворился в городе, как мыло в воде. Я понимал, что искать его бесполезно: он отлично знает город, знает подземные катакомбы, а еще у него наверняка есть друзья-приятели, не один же он здесь раньше шастал. Какое-то время я ждал, не найдет ли Коннор меня сам и не натворит ли чего, что позволит мне его найти. Но время шло, ничего не происходило, и я сам отправился в «Бойцовый петух». Коннора там не было, был только пьяный Фолкнер, который, может, и был бы готов поделиться со мной ассасинскими секретами, но уже не мог. Мычал что-то невнятное, я ничего от него не добился и решил прийти позже. Но на следующий день пропал и Фолкнер. Меня как будто кольнуло — и я отправился в порт. Увидел, что «Аквилы» у пристани нет. Шэй, не говори ничего. Я знаю, что как магистр Ордена я действовал… непростительно глупо. Пожалуй, мне пора научиться забывать, что Коннор мой сын, потому что если бы я действовал как тамплиер, а не как отец, то непременно бы позаботился о том, чтобы за «Аквилой» следили.

Шэй немного сомневался, стоит ли это говорить, но… Наверное, стоило. Больше никто и никогда этого Хэйтему не скажет.

— Постой, — он воздел руку с бутылкой, перебивая. — Если бы ты действовал как тамплиер, а не как отец, тебе должно было бы убить Коннора еще тогда, когда он только заявил о своем желании стать ассасином, в поместье Дэвенпорт. И заодно убить Ахиллеса — потому что второго шанса уже не дают.

— Ты прав, — мистер Кенуэй зябко повел плечами, рассеянно огляделся — и Шэй сам протянул ему бутылку. — Впрочем, я не могу сказать, что Коннор действует… против Ордена. Он действует в том же направлении, но глупо, неумело, топорно! Если бы я мог хотя бы поговорить с ним! Но он уехал, не сказав ни слова, хотя в то время между нами не было ни ссор, ни напряженности. Наши пикировки, если и случались, то обрели вид философских диспутов… Но что-то заставило Коннора действовать. У меня есть предположение, однако об этом несколько позже, не хочу тебя еще больше запутывать.

— Дай угадаю? — мистер Кормак хмыкнул. — «Чайный закон»?

Хэйтем несколько нахмурился и осторожно уточнил:

— Откуда ты знаешь? Ты вроде бы в Париже кутил…

— Кутил?! — возмущенно воскликнул Шэй, но тут же гнев подавил, понимая, что не время цепляться к словам. — От Кале до Дувра в хорошую погоду не больше двух часов. От Парижа до Лондона, конечно, несколько больше, но все-таки это не идет в сравнение с Атлантикой. Я познакомился в Париже с одним таким… капитаном, так скажем. Но об этом немного позже, речь не о французской контрабанде.

Хэйтем кивнул:

— Французской контрабандой тут уже не поможешь, тем более что во Франции на чай обычно неурожай, да и проблем у лягушатников сейчас не меньше. Как там говорят про его величество Людовика Возлюбленного? «После него хоть потоп»?

— Мне стоило бы в ответ обозвать тебя «лимонником», — рассмеялся Шэй, хотя тема разговора веселой никак не была.

Хэйтем поглядел хмуро:

— Мало мне было того, что ты ирландец, а теперь ты и в лягушатники подался? Что за привычка выбирать себе скверное общество…

— Я сменил Братство на Орден, — парировал мистер Кормак. — Так что я выбрал себе отличное общество! А французы презирают мое ирландское происхождение не меньше, чем англичане, так что нечем тут мериться, Хэйтем. Сразу вспоминаю шевалье Луи. То есть, миль пардон, мсье Луи-Жозефа Готье, шевалье де ла Верендри. Двадцать лет прошло, а я до сих пор помню, как он избавил меня от шестого зуба в верхнем ряду.

— И ты еще говоришь, что это я злопамятный, — усмехнулся мистер Кенуэй.

— Да? Не помню, — отбил выпад Шэй. — Может, вернемся к «чайному закону»?

Хэйтем поглядел остро, проницательно, но кивнул — и с бутылкой не расставался:

— Все мы понимаем, — он даже немного сгорбился, — что дело тут не в чае. Это просто стало для бостонцев последней каплей. Но ты прекрасно понимаешь, Шэй, что толпа — это стихия, она неуправляема. Значит, кто-то позаботился заранее, чтобы направить народную ярость в нужное русло. Чарльз и раньше мне говорил, что для анархической силы «сыны свободы» слишком хорошо кем-то управляются. Но я могу поклясться, Шэй, что еще несколько недель назад у этого кого-то в голове не было ни единой мысли ни про какой чай. Что-то тут не так.

Шэй молчал довольно долго. Стало даже немного жарко, и он стянул кокон из покрывала, обернув его на манер римской тоги.

В голове действительно не укладывалось. С одной стороны — Британия и Ост-Индская компания с ее монополией. С другой — «сыны свободы», подозрительная сила вроде тех бандитов, которыми некогда управляла Хоуп. С третьей — Коннор. Ему, конечно, идеалы свободы, как знамя впереди, застят свет. Но была в этом всем и иная сила — тот, кто отправил письмо. Потому что юный и неопытный ассасин Коннор Кенуэй ни за что не догадался бы так вовремя и правильно ударить. И пусть Хэйтем говорит о том, что действия повстанцев грубы и неумелы. Пусть даже это правда. Правда еще и в том, что эти действия на редкость точны. Правда в том, что это тщательно спланированный бунт. А вот где за этими многоликими правдами лежит истина, Шэй не знал.

Зато знал тот, кто отправил письмо. Шэй невольно думал о том, кто мог иметь на Коннора такое влияние, что тот незамедлительно сжег письмо и выехал из Нью-Йорка, не сказав и слова с отцом. Ахиллес? Возможно. Очень возможно. Но… зачем? Шэй неплохо знал своего бывшего наставника. Тот никогда не действовал наобум. Он мог быть жесток, и его действия не всегда можно было оправдать, но он, тем не менее, был методичен. Что будет делать Ахиллес с тринадцатью восставшими колониями? Напрашивался ответ — ничего. Если Ахиллес и желает перемен, то действовать так масштабно теперь просто не сумеет. У него нет никого, кроме Коннора, на кого бы он смог положиться, а он не может полагаться даже на себя.