Прости меня луна (СИ) - Абалова Татьяна - Страница 4

Ирсения видела, как при объявлении о помолвке глаза у девчонки загорелись, хоть и старалась та взгляд спрятать. А потом донесли и о писанном маслом портрете королевской семьи, что когда-то давно из Эрии прислали. Мол, бастардка к отцу в кабинет повадилась. Садилась в кресло и вздыхала, любуясь на гордый профиль наследника. Правда, было на том портрете Генриху от силы лет пять всего. Кудри светлые, губки алые… Ну-ну… Стало быть, мечтала его женой стать, а потом и королевой всей Эрии.

Портрет однажды сняли. Куда он делся, так и не допытались.

Может быть, и не стала бы Ирсения в посольство Эрии чужими руками записочку посылать, но последний случай заставил вспомнить старые обиды.

Стелле было запрещено к сестре приближаться. Да и гуляла дочь отдельно, в царском саду, что стеной от гостевого дома отделялся.

Няньки рассказывали, что не видели, как бастардка к царевне подкралась. Говорят, ее белая шуба со снегом сливалась. А опомнились лишь тогда, когда две сестры по земле кататься начали, младшая криком кричала и плевалась кровью. Садовник оглушил падчерицу, только тогда и смогли отцепить. Пришлось потом за старого слугу перед царем заступаться. Негоже, конечно, царевну бить, но она же тварь…

Проклятая она. Так все говорят. Ведьмовское отродье.

А государь не верил. Серчал, что сестрам видеться не давали. Сейчас думает, что отсюда ревность Тилльки родилась. Мол, благодаря разлуке родными сестры так и не стали.

Сам царь-батюшка был когда-то младшим братом, знает, как одичать можно, когда только одним ребенком восхищаются и в будущие правители прочат. А не случилось. Помер старший от лихорадки, что свирепствовала на южной границе. С инспекциями все разъезжал…

Так и стал младший брат государем, а обиды детские на всю жизнь запомнил, поэтому и жалел сироту. Не уговорить, не переубедить.

Теперь никуда царь-батюшка не денется. Раз эрийцы отказались от невесты, значит, и другие не придут свататься. Князю Вышегородскому тоже наставление дано, чтобы мальчонку своего подальше от Стеллы держал, иначе также кровью харкать будет.

Как бы не злился, не ослушается князь приказа царицы. Проклятая ведьма никому в семье не нужна.

— С кизилом? — Ирсения опять сморщила лоб. Хоть и любила кислое, но чаевничать в гостевом доме не намерена. Не затем к падчерице пришла. Кинула на стол грамоту, царем подписанную. Восковая печать, что на шелковой ленте держалась, стукнулась о чашку, заставив девчонку вскрикнуть. Стекло лопнуло, и белую скатерть окрасил красный, словно кровь, цвет. — В другом месте чаю попьешь. Утром чуть свет тебя сани у порога дожидаться станут.

— З-зачем сани? — вроде растерялась, а глаза как у волка внимательные. Мороз по коже от этой ведьмовской дочки.

— Государь велел в монастырь Мятущихся Душ отправить. Там тебя уму-разуму учить будут. А с меня довольно, — царица повернулась, едва не столкнувшись с замешкавшейся служанкой, что столбом у двери замерла. — Кыш, блаженная.

— А можно мне с ней? — нянька упала на колени, потянув за собой скатерть со стола. Звон бьющейся посуды заставил государыню остановиться.

«И чего творит? Радовалась бы, что отвязалась. И ведь не в деньгах дело. Какие в монастыре деньги?»

— Мне все равно, — произнесла, чуть повернув голову.

— Значит, можно?

— Я же сказала, мне все равно.

— Ну, вот и все! — одетая в удлиненную душегрейку, из-под которой проглядывало простое шерстяное платье, и замотанная в шарф по самые глаза нянька хлопнула ладонями по коленям и, выждав мгновение, когда царевна вынырнет из тревожных дум, поднялась с софы. — Пора!

Служанка, вскочившая с узла, в котором были увязаны нехитрые пожитки Мякини, вытерла краешком платка слезы и последний раз расцеловалась с ней.

Стелла, сделавшая было шаг к Гласе, чтобы тоже попрощаться, смутилась, когда та отпрянула. Как-то в волнении последних дней забылось, что служанки боятся прикосновений царевны, хотя ни с одной из них она никогда не обнималась.

Резко развернувшись, Стелла направилась к двери, которую широко распахнул поджидающий путешественниц стражник.

Царевна замерла на крыльце. Морозец, обычный в северных краях в конце осени, пощипывал щеки и щекотал нос.

Стелла с тоской взглянула на виднеющийся в предрассветной тьме угол монументального толстостенного здания, окна которого подслеповато смотрели в серое небо. Ни огонька, ни движения занавесок.

Надежды, что на тропинке появится государь, торопящийся попрощаться с дочерью, не оправдались. Уехал на охоту, будто другого времени не нашел. Нахохлившиеся вороны, словно черные бусины, унизавшие голые ветви деревьев, да пес, спешащий по своим собачьим делам — вот и все провожатые.

Поправив меховую шапочку, Стелла осторожно спустилась по обледенелым ступенькам. Из открытой двери повозки, напоминающей небольшой дом на полозьях, пахнуло теплом и свежеиспеченным хлебом — Мякиня запаслась на дорогу провизией. На заднике кучер стягивал ремнями пару сундуков и нянькин узел — вот и все, что позволили взять из отчего дома.

Вечером, после визита царицы, появились две фрейлины, которые сами собирали вещи царевны. Никаких парчовых платьев и бархатных кафтанов. Даже подарки отца велено было оставить. «В монастыре негоже драгоценностями кичиться». Стелла смотрела на дерганные движения расшвыривающих тряпки женщин равнодушными глазами. Какая разница, в чем уходить из привычной жизни, в которой для тебя нет места? Хоть голой.

— Кошку, кошку забыли! — к повозке подскочила Глася. Корзину, обвязанную тканью, чтобы пушистый зверь не сбежал, сунула в руки няньки. — Велено с вами отправить.

— И то славно! — качнула головой Мякиня. — Втроем и веселей, и теплей.

Царевна отвернулась к окну. В щель между занавесками был виден царский дворец. Темный, холодный. Ставший в одно мгновение чужим.

Повозка тронулась, заставив откинуться на мягкую спинку сиденья, которое при случае превращалось пусть не в широкую, но достаточно удобную кровать. Угли в чаше, вделанной в пол, дрогнули и ненадолго осветили напряженные лица изгнанниц.

Служанка снаружи завыла, будто провожала покойников. Пропуская всадников, которые были отряжены для сопровождения царевны в монастырь, Глася оступилась и рухнула в снег. Так и сидела, растопырив ноги, пока повозка не скрылась за ажурными воротами. Ей было жалко всех троих. И несчастную царевну, и ее старую няньку, и привязавшуюся к изгнанницам кошку. Они целый год были ее семьей, в которой не кичились ни родовитостью, ни богатствами. А теперь неизвестно, к кому отправят прислуживать. Одни змеи остались.

— Уехала? — царица коротко взглянула через плечо на Литу. Та кивнула. Обе были простоволосы, на плечах теплые халаты без застежек, в вырезе которых виднелись ночные рубашки, расшитые шелком. — Теперь можно выдохнуть. И Янушке лучше стало. Не горит уже.

Ирсения сидела на краю огромной кровати и держала за руку спящую дочь. Влажные волосы той растрепались по подушке. Мать наклонилась и вытерла со лба девочки бисерины пота.

— Едва не убила, окаянная…

— Да, — подхватила фрейлина, — еще визжала при том: «Так ей и надо! Пусть помрет!».

Лита сжала губы, чтобы не наговорить лишнего. Она всего лишь чуток покривила душой — тут прибавила, а тут слово заменила на другое, но кто будет разбираться, что Стелла кричала совсем иное: «Так надо! Так надо! Иначе она умрет!». Исказила самую малость. Теперь-то можно: большего наказания, чем ссылка в монастырь, и не придумаешь.

— Кто же знал, что она такую гадость задумала! Извести родную сестру! — княгиня Литания всплеснула руками. — А все из-за зависти! Наша малютка словно ангел белокурый, а как румянец разыграется — так и вовсе на пол-лица! Краше девочки во всем царстве нет!

— Прекрати! Никакая она ей не сестра, — царица одернула разошедшуюся фрейлину. — Грех отцовский. А теперь и вовсе никто. Даже имени лишится.

— А что? Правду сказывают, что в том монастыре имя из родовых книг вычеркивают, а взамен, будто собакам, клички дают?