Александровскiе кадеты (СИ) - Перумов Ник - Страница 14

Кадеты слушали, замерев.

— Как раз в это время к Егорову подходили трое других казаков; неизвестный резко повернулся и скрылся за их спинами. Урядник, конечно же, крикнул «стой!» — но тот успел зайти в вокзал. Казаки бросились следом, но, как ни странно, никого не обнаружили — неизвестный словно испарился; а поезд как раз дал гудок и отправлялся.

Урядник кинулся прямо к государю; тот любил подниматься на подножку в самый последний момент, когда движение уже началось. «Бонба, ваше величество!» — шёпотом закричал казак; даже в тот момент он понимал, что нельзя вызвать панику. «Где?!» — только и спросил его величество. «В умывальной!» — ответил урядник. «Не может быть! Идём, я докажу тебе, что это всё пустое», — сказал государь. Казак попытался отговорить его величество, но тот был непреклонен.

Они зашли в уборную и, после недолгих поисков, на самом деле обнаружили адскую машину, спрятанную меж сливных труб…

Две Мишени перевёл дух.

— Не было времени вызывать сапёрные команды; никто не знал, что это за бомба и что может привести её в действие. Урядник попытался открыть форточку, однако её заклинило; тогда он схватил дьявольское устройство, решив выскочить вместе с ним из поезда на ходу, но государь, отличающийся огромной силой, особенно в те годы, одним движением целиком выломал оконную раму, выхватил у казака бомбу и швырнул её под насыпь.

Всё кончилось, как мы знаем, хорошо, — улыбнулся подполковник и мальчишки тоже задвигались, выдыхая. — Бомба взорвалась, не причинив никому вреда, спустя всего три минуты, как её выбросили из поезда. Урядник Егоров стал георгиевским кавалером; ну, а того загадочного человека, что предупредил казака о готовящемся злодеянии, так и не нашли. Тщательнейше обыскан был и вокзал, и станция, и окрестные сёла; но неизвестный поистине, как сквозь землю провалился. По-городскому хорошо одетого господина должны были б запомнить; однако свидетелей так и не нашлось, несмотря на все усилия. Никто ничего не видел — ни кассиры, ни буфетчик, ни дежуривший в здании жандарм. Споры, кем был сей загадочный государев спаситель, ведутся и по сей день. Кто-то утверждает, что это сам бомбист в последний миг раскаялся в содеянном, убоявшись небесной кары; кто-то — что это был случайный свидетель, испугавшийся, что его примут за покушавшегося и скрывшийся; ну, а кто-то полагает, что это был ангел-хранитель, решивший вмешаться в дела рук человеческих.

Подполковник закончил рассказ, оглядел присмиревших кадетов.

— Ну, господа, а теперь — за мной. Театр начинается с вешалки, корпус — с портрета государя; а продолжается, конечно же, там, где жить предстоит!

Всякий, кому выпало учиться в военной гимназии, или в сиротском институте (где, конечно же, были не одни лишь только сироты), знает, что самое главное в подобного рода заведениях — это казарма. Казарма, где спят, то единственное место вдали от дома, которое хоть и с натяжкой, но тоже можно назвать «домом».

Несмотря на то, что твоего там у тебя одна лишь узкая койка, тумбочка да казённый облупленный табурет.

В казарме можно, в конце концов, с головой накрыться тощим армейским одеялом, для верности накинуть сверху ещё и шинель и полежать так в темноте, стараясь ничего не видеть, не слышать и, конечно, не показывая никому собственных слёз.

Да, казарма — это почти дом. Там, в конце концов, дежурят офицеры-воспитатели, и самые буйные «давилы», особенно из тех, что любят обижать слабых, держатся потише — можно и в подвал загреметь, в карцер на хлеб и воду, или на скамейку для наказаний, где дядьки секут провинившихся розгами и секут пребольно.

В общем, казарма — это ещё ничего.

Но зато ничего нет хуже умывалки.

Умывалка — это вонь от грязных «очков» в полу, которые красиво именуются «чашей «Генуя»», а на самом деле являют собой такой ужас, что хочется зажать нос, зажмуриться и бежать оттуда куда подальше.

Умывалка — это длинное корыто с кранами, из которых льётся ледяная вода, и старшие ученики, гогоча, обливают ею дрожащих младших.

Умывалка — это где устраивают «тёмные», на какие не решаются в казарменных спальнях, где бьют и просто так, где обтрясывают, отнимая немногие копейки, остающиеся у мальчишек «на булочку с маком».

Фёдор Солонов ненавидел умывалки, хотя мог постоять за себя.

Но входить туда приходилось, как на вражескую территорию.

И сейчас он стиснул зубы, зная, что предстоит увидеть.

Две Мишени вёл кадетов выше, на третий этаж.

— На втором — классы, — небрежно сказал он. — Туда мы сходим чуть позже. А пока…

Широкие филенчатые двери с лепным гербом корпуса поверх. Начищенные до блеска бронзовые ручки, с медвежьими головами; подполковник толкнул створки.

Открылся длиннющий просторный зал, впору великокняжескому дворцу, а не кадетскому корпусу. Золочёная лепнина под потолком; ряд чугунных колонн затейливого литья поддерживали потолок с хрустальными канделябрами. Высоченные окна закрыты тонкой кисеёй штор, висят серебристые кисти. Вдоль стен — кресла и полукресла, плоские прямоугольники изразцовых печек. Стоят и письменные столы с простыми конторскими стульями; высокие спинки украшены, как и многое здесь, парой медведей с корпусного герба.

— Зал нашей седьмой роты, — остановился Две Мишени. — Здесь мы строимся на утреннюю поверку, командиры отделения — я сам, вместе с капитанами Коссартом и Ромашкевичем проводим смотр, зачитываем приказы, распоряжения и прочее. Здесь же можно собираться и просто так, в свободное время.

Зал тянулся на добрых пять десятков саженей, сверкал начищенный до блеска паркет.

В стене напротив высоких, от пола до потолка окон, виднелось множество узких дверей.

Чем-то это напомнило Фёдору знаменитый музей в Царскосельском Лицее и «кельи» лицеистов.

— Имена ваши на дверях, — указал подполковник. — Идите, смотрите, когда услышите звонок — выходите, будет молебен, а потом праздничный обед. Разойдись!..

Кадеты гурьбой повалили вперёд. Фёдор не побежал, как остальные, двинулся шагом, как учил папа — никогда не спешить, если жизнь твоя и других не зависит от этого.

Рядом с ним держался Петя Ниткин и, к некоему неудовольствию заметил Федя, и Костя Нифонтов. Взгляды, которые он кидал на Солонова, были весьма далеки от дружелюбных.

Первая дверь, вторая, третья… Ага!

На вставленной в специальную рамку белой фанерной табличке чёрным каллиграфическим рондо было выведено:

7-ая рота 1-ое отдѣленіе

кадетъ Ниткинъ Петръ

кадетъ Солоновъ Ѳедоръ

— О, так мы с тобой вместе, значит, — повернулся Фёдор к тащившемуся следом за ним несчастному Пете.

— Угу, — уныло отозвался тот. — Господин Солонов, а вы… а вы не…

— Слушай, ты прям как девчонки из гимназии Тальминовой! «Господин», надо ж, придумал!.. Федор меня зовут.

— Очень приятно, — вежливо сказал Ниткин. — А я Петя… то есть Петр.

— Вот и хорошо! Заходи давай.

Дверь открылась.

Никакой казармы за ней, само собой, не оказалось, а оказалась небольшая, но уютная комната с одним окном, примерно в полторы сажени шириной; с вешалкой справа и узкой дверью слева, с собственным ватерклозетом и раковиной; вдоль стен стояли две высоких кровати, по-настоящему высокие, с оградой, как полки в купе поезда, только куда шире. А пространство под ними занимал рабочий стол со стулом, книжные полки и даже самое настоящее кресло! И всё это задёргивалось пологом, так, что можно было включить электрическую лампочку и заниматься своим делом, не мешая соседу.

— Ух ты!.. — вырвалось у Фёдора восхищённое.

Да, это никак не походило на 3-ю Елисаветнискую военную гимназию. Совсем не походило.

Фёдор взлетел по лесенке — узкой, словно трап на миноносце — наверх, удостоверился, что и подушки, и одеяла наличествуют, и даже засмеялся. Так жить можно!