Русский бунт. Шапка Мономаха (СИ) - Воля Олег - Страница 28

Но это было не так. Про Ивана Орлова помнили и специально давали ему промариноваться. Но время пришло. Послышались шаги, разговоры и какой-то скрип. Отворилась тяжелая дверь, и по глазам полоснул нестерпимо яркий свет масляной лампы. Когда пленник проморгался, то увидел двух человек и нагруженную чем-то тачку.

В одном из вошедших Орлов узнал Шешковского, второй был незнаком.

— Ну что, Иван Григорьевич, заждались нас? Ну вы уж нас извините. Дел много, — шутливо проговорил Шешковский увидев узнавание в глазах пленника. — Давайте не будем отнимать друг у друга время и договоримся. Вы нам ответы на вопросы, мы вам жизнь и в перспективе ограниченную свободу.

Язык присох к гортани, и Иван не смог членораздельно произнести слова, рвущиеся из глубины души. Его проблема была замечена, и сам Шешковский поднес кружку с водой к губам Орлова. После нескольких глотков способность говорить вернулась к пленнику. Но он уже овладел эмоциями и спросил коротко:

— Что вам надо?

— Мы хотим вернуть государю уворованные вашим семейством средства. Земли и крестьян мы уже, считай, вернули, заводы и мануфактуры тоже, а вот деньги, что за рубежом спрятаны, без тебя не вытащить. Потому и предлагаем тебе жизнь и даже чуток свободы. Соглашайся. Другого предложения все равно не будет. А на том свете тебе деньги все равно не нужны.

Иван Орлов сплюнул комок неприятной слизи и пыли, скопившейся во рту. Вместо ответа он присмотрелся к стоящей в тени тачке, на которой что то шевелилось и издавала мычащие звуки.

Спутник Шешковского обратил внимание на взгляд Ивана Орлова и, усмехнувшись, осветил тачку. С ужасом Иван осознал, какой груз он видит. Это было то, что осталось от брата Григория. Рот его был заткнут кляпом, а рука привязана к телу. На заросшем, потемневшем лице ярко выделялись бешено вытаращенные глаза.

— Кстати, спешу представить вам, Иван Григорьевич, Афанасия Тимофеевича Соколова. Он при государе императоре начальник Тайного приказа и мой непосредственный начальник.

Названный коротко кивнул и басовито произнес:

— Мы не из христианского сострадания решили устроить вам братскую встречу. Гришку-то пора уже головушки лишить, но нам напоследок от него большая услуга нужна. Вот ты нам и поможешь со своим братом договориться.

С этими словами Соколов вытащил кляп изо рта Григория. Тот немедленно разразился отборной бранью. Поливая и присутствующих, и Пугачева последними словами.

Видя, что пациент не унимается, Соколов достал кинжал, шагнул к висящему на цепях Ивану, ухватил его за ухо и в одно резкое движение отрезал его. Иван взвыл от боли, а Григорий, наоборот, резко заткнулся.

— Еще раз рот без разрешения откроешь, отрежу у него второе, — спокойно предупредил Хлопуша Григория. Тот мелко закивал, с ужасом глядя, как из раны на грудь брата течет кровь.

Соколов же ухватил за волосы Ивана и повернул к себе его лицо.

— Если ты, скотина, скажешь, что спрашиваем, то одним ухом мы и ограничимся. Если будешь дураком притворяться, то мы тебя будем строгать до тех пор, пока от тебя такой же огрызок не останется, — он кивнул в сторону Григория. — И начнем мы с причиндал.

С этими словами Хлопуша прижал лезвие к гениталиям пленника. Тот отшатнулся, насколько позволяли путы.

Шешковский весело рассмеялся.

— Ох и мастер же ты уговаривать, Афанасий Тимофеевич.

И шутливо поклонился боссу. А потом другим тоном обратился к пленнику:

— Иван Григорьевич, не могу вас обнадежить. Мы действительно равнодушны к вашему здоровью и жизни и будем добывать из вас нужные государю сведения со всем усердием, на какое способны. А чтобы вы нас не обманули, мы сохраним вам жизнь. И если то, что вы нам скажете, окажется неправдой, то ваши страдания продолжатся с новой силой. К тому времени мы и прочих ваших братьев в этот подвал доставим. Вот тогда-то вы узнаете, что такое настоящая боль.

Улыбка бывшего Екатерининского палача стала пугающей. Тому способствовали резкие тени одинокой лампы.

— Но сейчас мы, благодаря воле государя императора Петра Федоровича, еще склонны к милосердию и компромиссам. Мы готовы забыть о существовании прочих Орловых. Пусть живут, если им фортуна улыбнется. Готовы сохранить и вам жизнь. А если вы и ваш брат не будете глупить, то и здоровье. Поселитесь под надзором, где нибудь в глуши. Заведете жену и детишек, если, конечно, будет чем, — Шешковский жестом указал на его гениталии. — Всего-то и нужно дать нам доступ к своим счетам. Не так много.

Пока Шешковский разливался соловьем, Соколов-Хлопуша замотал рану пленника тряпкой от кляпа, поднял с пола отрезанное ухо и оттер его от грязи. Потом, к пущему ужасу Орловых, сунул его в рот и принялся с хрустом жевать. Это зрелище окончательно сломило волю старшего из братьев.

— Хорошо. Я скажу все, что вы хотите.

Шешковский быстро застрочил в тетрадке, записывая информацию об именах английских и голландских поверенных Орлова. О долях, вложенных в Британскую и Голландскую Ост-Индскую компании. И прочие вложения.

— Бумаги спрятаны в лавке покойного Мокшина на средних рядах Китай-Города. Два бочонка. Там все в подробностях.

Хлопуша наконец перестал демонстративно жевать и сплюнул кровавый комок плоти на пол. После чего достал из телеги тыковку с водой и прополоскал рот.

— Сырое мясо. Невкусно, — проворчал он. — И соли не хватает.

Шешковский беззвучно хохотнул и повернулся ко второму брату.

— Ну, а теперь о тебе поговорим. Я знаю, что в тебя железками тыкать бесполезно. Просто восхищения заслуживаешь. Но вот насчет брата как? Старинушку своего не жалко? Ведь с малолетства же за вами ходил, как детей своих вас любит. Нешто ты отплатишь папеньке-сударушке черной неблагодарностью? Своим упрямством доведешь его до состояния такого же обрубка, как и ты. А ведь мы можем. Ты знаешь.

— Что вам надо, — прошептал Григорий, опасливо косясь на Хлопушу, ковыряющего кинжалом в зубах.

— Правду и ничего кроме правды, — снова улыбнулся Шешковский. — На заседании духовной консистории ты расскажешь о своей прелюбодейной связи с Екатериной и о своем ублюдке Бобринском. А помимо того, дашь показания, как она приказывала убить своего мужа.

— Она не приказывала, — замотал головой Григорий. — Она просто вслух рассуждала, как хорошо было бы, если бы он умер.

Шешковский кивнул.

— Вот так и говори. Ну и, само собой, не вздумай на нашего государя клеветать и самозванцем его называть. Один твой крик на эту тему, и брат станет евнухом. Ты понял?

— Да, — прошептал Григорий и уронил голову.

— Ну вот и прекрасно, — Шешковский потер руки и обратился к коллеге: — Разрешим им побыть наедине часик? За хорошее поведение.

Соколов кивнул, вкидывая кинжал в ножны.

— Цените нашу доброту.

Иван Орлов поймал взгляд Шешковского и тихо спросил:

— Зачем ты с ними? Почему?

Соколов, хотевший было уже выйти из камеры, притормозил и прислушался. Шешковский поглядел по очереди на всех присутствующих и, усмехнувшись, ответил:

— Мне Слово было идти и служить новому государю. И я рад, что не ошибся в решении.

Спустя полчаса коллеги по неблагородному ремеслу шли от своей резиденции, что располагалась на углу Мясницкой улицы и Лубянской площади, к ближайшему трактиру.

— Ох и ужасен ты был, Афанасий Тимофеевич, когда ухо-то начал жевать, — посмеивался Шешковский по дороге. — Мне аж самому чуть не поплохело.

— Ништо, — отмахнулся Хлопуша. — Зато господа дворяне взбледнули преизрядно. И меньше их резать пришлось. Правда, во рту теперь вкус отвратительный.

— Сейчас все исправим. Вот и трактир уже. Там я тебя еще и кое с кем познакомить хочу.

Напротив трактира на пустыре веселились отроки и отроковицы, скрипя качелями и весело крича. Шешковский и его спутник прошли в сумрак и прохладу «Егупьевского кружала» и вскоре сидели за столом, уставленным пивными кружками и тарелками с вареными раками.

В корчме народа почти не было. Только сидел у окна один господин из московского градоуправления, смутно знакомый Шешковскому, да еще в самом темному углу устроился еще один субъект неопределенного вида. После того как первая жажда была утолена, Шешковский сделал знак этому невзрачному человеку.