Самое трудное испытание (СИ) - "Elle D." - Страница 35

Осень была на исходе. В Асмае не наступали настоящие холода, но трава здесь жухла, бледнела и увядала, листья на деревьях темнели и отмирали, и с морского побережья тянуло промозглым холодом. Зеберийцы, к которым с приходом холодов, казалось, только прибывали силы, совершили очередной налет на прибрежный город (рыбацкие деревушки их уже не устраивали), и Риверте поехал туда, чтобы собственноручно разбирать завалы сожженных домов и помогать вывозить немногочисленных раненых, чудом оставшихся в живых. Уилл ему помогал, и в этом было что-то сродни их совместному труду в монастыре: так же слаженно, так же немногословно, со странным чувством сближения и единения, какого они не знали даже во время соития. Уилл часто думал о монастыре святого Верениса, о добрых братьях и отце Леонарде, с благодарностью и теплом. Но если бы кто-нибудь спросил его, когда же он собирается туда вернуться, Уилл ушел бы от ответа. И дело было не только в том, что он опасался, будто Риверте не отпустит его (он уже не знал, чего ждать от того Риверте, каким тот стал теперь), и не в том, что война была далека от триумфального завершения. Просто чем больше проходило времени, чем больше меркли в памяти воспоминания о прошедшем ужасном лете и умиротворенном начале осени, тем меньше Уилл понимал, чего же хочет на самом деле. Впрочем, нет: он хотел покоя. Но где обретет его, больше не знал. Он чувствовал, что ответ совсем близко, реет рядом, словно лист, сорванный с дерева порывом осеннего ветра. Но пока ответ оставался неуловимым, и Уилл плыл по течению, делая то, что мог и привык.

И так втянулся в эту рутину, что даже не заметил, когда ответ наконец пришел.

Они закончили эвакуацию жителей городка и позволили себе короткий отдых перед тем, как двинуться на новый марш. Нельзя было задерживаться здесь надолго, зеберийцы любили внезапно вернуться на недавнее пепелище и вырезать тех, кто попытался прийти на помощь их жертвам. Лагерь разбили на холме, в отдалении от берега, но это бы не остановило врага, так что нужно было спешить. Риверте назначил на полночь военный совет, чтобы определить, куда двигаться дальше, и, поскольку до полуночи оставалось ещё часа два, вошел в свою палатку один.

Уилл какое-то время слонялся вокруг, слушая непривычно тихие и угрюмые разговоры солдат. Эти разговоры ему совсем не нравились. Сир Риверте, говорили солдаты, уже не тот. Один только Триединый знает, что с ним стало — может, стареет, может, и впрямь спятил, иначе с чего бы эта дурацкая выходка с уходом в монастырь? Как бы там ни было, он потерял хватку, потерял остроту мысли, он больше не может вести их к победе. Слушать всё это было невыносимо, и в конце концов Уилл, сдавшись, шагнул к своей палатке, стоявшей на другом конце лагеря…

Но вдруг повернулся, не думая, что именно делает, и пошел в обратном направлении — через весь лагерь, мимо затухающих костров и засыпающих изможденных людей, в палатку главнокомандующего.

Внутри царил полумрак, но не было полной тьмы: Риверте оставил на столе единственную горящую свечу. Сам он сидел за столом, уронив голову на сложенные руки, и спал. Уилл не помнил, когда в последний раз видел его спящим; кажется, очень давно, еще до их поездки на «Гневный» и разгрома вальенского флота. Уилл неслышно вошел и остановился напротив Риверте, всматриваясь в его заострившиеся черты. Потом шагнул ближе. Что-то ему почудилось при неверном свете свечи. Уилл наклонился, задерживая дыхание… неужто?..

Да. В волосах Риверте, еще недавно безукоризненно черных, серебрилась седая прядь.

«Он будет в отчаянии», — подумал Уилл. Господин граф крайне тщательно следил за своей внешностью, а шутки о том, что он-де стареет, уже лет пять как перестали казаться забавными им обоим. Эта внезапная седина, которой, впрочем, легко найти объяснение, совершенно его доконает…

Или нет.

Или ты правда думаешь, Уилл, что ему уже не всё равно?

Уилл отодвинул стул, громко проскрежетавший ножками о камни под тканевым подполом палатки. Риверте не шелохнулся. Уилл сел напротив него и подался вперед, вглядываясь в его лицо внимательно, жадно, словно пытаясь запечатлеть его черты перед вечной разлукой. Хотя Уилл вовсе не собирался покидать его прямо сейчас. Он вовсе не собирался…

«Он так изменился и так страдает не потому, что я ушел от него. Он страдает от того, что страдаю я», — подумал Уилл, и эта мысль поразила его, будто гром Господень.

В самом деле. Последние несколько месяцев он был глубоко несчастлив. Умиротворения, обретенного в монастыре, хватило ненадолго: потом Уилла снова скрутили дурные воспоминания, страхи, сомнения, вина. Он опять с головой погрузился в пучину тоски, от которой монастырь, в действительности, вовсе не спасал его; монастырь был всего лишь раковиной, в которую заползла улитка по имени Уилл. Свернулась там и спряталась: вот она я, маленькая Божья тварь, ни за что не отвечающая, ничего не решающая Но Риверте вырвал его из этого бессмысленного подобия жизни, заставив снова принять решение — снова сделать выбор. И всё вернулось, всё нахлынуло с новой силой. Уилл сам не знал теперь, что его мучает больше — давнее насилие или недавнее, воспоминания о Рауле Хименесе или о Фернане Риверте, каждый из которых причинил ему зло, на свой лад.

И всю эту тоску, все эти непреходящие, молчаливые мучения Риверте не просто наблюдал со стороны. Он чувствовал их тоже. Он чувствовал их и прежде: страдания Уилла, которые тот претерпел в плену у Хименесов, его смятение и тревога в Даккаре, его временное успокоение в обители святого Верениса. И теперь неизлечимая тоска Уилла передалась Риверте, как чума. А когда Уилл сказал, что намерен всё равно вернуться в монастырь, Риверте утратил последнее, что держало на плаву его рассудок — надежду. Они с Уиллом чересчур крепко связаны, чтобы страдать по одиночке. В монастыре умиротворение Уилла ненадолго передалось и Риверте, объединило и сблизило их; но теперь тоска Уилла так же их обоих разъедала. «Мы словно спаренные близнецы, соединенные в утробе матери и заражённые одной болезнью», — подумал Уилл, и эта мысль так поразила его, что он порывисто подался вперед, еле сдерживаясь, чтобы не схватить Риверте, не встряхнуть его изо всех сил и… что?

Что бы ты сделал потом, Уилл?

Во время своей импровизированной, такой неистово честной исповеди Риверте сказал Уиллу, что ему плохо. Уилл не понимал тогда, насколько буквально ему было плохо. Он таял, чахнул, пропадал без Уилла. И даже не мог больше выигрывать войны. Он был прекрасным сиром Риверте до их встречи, но теперь, после всех этих лет, он может оставаться прекрасным сиром Риверте только рядом с Уиллом и ради него. Смыслом всей его жизни была война, но без Уилла даже война потеряла смысл.

Так что Уилл Норан должен спасти их отношения для того, чтобы спасти Риверте, эту кампанию и всю Вальену.

Он сидел, сцепив руки в замок и ворочая в голове эту мысль, так, словно она весила сто пудов и была величиной с дом. Ему не с кем было посоветоваться, а когда он попытался молиться, то сразу же оборвал заученные слова. «Боже, — подумал Уилл, — я совсем ничего не знаю. Я глупая маленькая букашка, но ты знаешь всё, и ты ведешь меня за руку, как и всякое твое создание на земле. Ты и его ведешь за руку, хоть он и говорит, будто не ощущает твоего присутствия, но, думаю, в этом он как раз лукавит. Тогда в часовне, я видел, он говорил с тобой… пусть не словами Священных Руад, но, Господи, разве для тебя важны слова? Слова вообще не важны. Главное — то, что ты просто знаешь».

И Уилл Норан в этот миг понял, что просто ЗНАЕТ. Просто знает, что путь, выбранный им много лет назад, не мог быть ошибочным. Он был полон сомнений, этот путь, и метаний, и ошибок, и иногда ужасной боли, от которой он глохнул и слепнул, теряя разум. Но путь не прервется, несмотря на всю эту боль. Их путь, начавшийся в замке Даккар четырнадцать лет назад, тот, который они проделывали шаг в шаг: Риверте почти всегда впереди, а Уилл — наступая в его следы. «Теперь я поведу тебя за собой, — подумал Уилл. — Пришло мое время».