Самое трудное испытание (СИ) - "Elle D." - Страница 26

— Постойте! Вы доили козу вместе с королем Рикардо?!

— Он не доил, Уильям, он колол дрова. Чем вы слушаете? И вообще, не перебивайте, раз уж спросили, — Риверте смерил Уилла строгим взглядом и продолжал, как ни в чем не бывало: — Он тогда ещё не был королем, только наследным принцем. А я только что стал графом Риверте. Нам было по шестнадцать лет. Я только-только вырвался на свободу и стал сам себе хозяин, и у меня ветер гулял в голове, а Рикардо изнывал от чрезмерной отцовской опеки. Так что я подбил его на побег. Мы почти целый месяц слонялись по всей стране, переодевшись бедняками. Спали на сеновалах, воровали еду с лотков уличных торговцев. И в какой-то момент решили немного поработать: Рикардо было любопытно, каково это — самому зарабатывать себе на хлеб, да и мне тоже. Мы нанялись на один хутор, где не хватало рабочих рук. Мы ничего не умели, по-моему, хозяин нанял нас из жалости, потому что к тому времени мы оба выглядели, как нищие оборванцы, всю жизнь проведшие на улице. Ну и вот, он дал нам задание, почти как сейчас вам отец Леонард: дрова и коза. Рикардо сказал, что если ему достанется коза, то он велит казнить и меня, и этого проклятого хуторянина, когда мы вернемся домой. Но я сказал, что это нечестно, и мы должны тянуть жребий. Мне не повезло. Или повезло, потому что Рикардо, боюсь, и впрямь сдержал бы угрозу в обратном случае..

— Вы сейчас выдумываете, — решительно сказал Уилл. — Несете околесицу, чтобы меня подразнить, как обычно. Никто не позволил бы наследному принцу и графу Риверте сбежать на целый месяц неизвестно куда. Вас бы нашли и вернули через пару дней.

— Всё-то вы знаете, и никак-то вас не проведешь, — скосив на него глаза, недовольно протянул Риверте. — Но на сей раз я не лгу. Ну, почти. Может, приукрашаю самую малость.

— Как обычно, — вздохнул Уилл. — Но если хотя бы часть из вашей истории правда, я, пожалуй, теперь лучше понимаю ваши отношения с Рикардо. Вы действительно через многое прошли, и это были не только войны и политические интриги. Вы выросли вместе, и он ваш друг. Мне трудно это понять, потому что у меня никогда не было друзей.

— А как же я, Уилл? — тихо спросил Риверте, и Уилл с трудом улыбнулся.

— Это другое. Ну, вы же понимаете.

Риверте ничего не ответил. Прошла ещё минута, наполненная солнечным светом, скупым осенним теплом и прелым запахом компоста, смешанным с ароматом земляничных листьев. Потом ударил набат.

— Я рад, что мы с вами поговорили, — сказал Уилл, вставая. — Правда рад. Давайте больше не избегать друг друга?

— А разве мы избегали? — спросил Риверте мягко, и Уилл, опять смутившись, качнул головой:

— Вы же все понимаете…

— Не всё, — ответил Риверте после короткой паузы. — Не всё, Уилл.

В большинстве обителей существовало правило, согласно которому послушникам надлежало не только самим ходить к исповеди, но и принимать её у других. Разумеется, не в буквальном смысле: лишь клирик, облеченный саном, священник или монах, мог служить проводником воли Триединого и отпускать кающемуся грехи. Но прежде, чем грех отпустить, следовало его выслушать, оценить его тяжесть, найти для прихожанина слова утешения. Это была важная часть церковной службы, своего рода искусство, которым обязан овладеть любой служитель церкви, от простого монаха до архиепископа. Посему послушникам вменялось не только работать и молиться во славу Господню, но и учиться, чтобы не посрамить Триединого, а, напротив. восславить его каждым своим деянием и каждым словом.

Разумеется, монастырь святого Верениса не был исключением из правила. Раз в две недели каждый послушник должен был отслужить младшим исповедником. Это означало, что следует встать в часовне за тканевой ширмой (в богатых церквях такие ширмы делали из бархата, атласа и златотканной парчи, но в монастыре святого Верениса ширмой служил обычный грубый холст, натянутый на сосновую раму), и простоять на ногах весь день, ожидая, не пожелает ли кто-либо из обитателей монастыря облегчить душу. Другим послушникам, в свою очередь, вменялось ходить на такие «малые исповеди» не реже трех раз в месяц, ибо хоть они и не сулили прощения и отпущения грехов, но развивали способность говорить от души и открывать свое сердце Богу. Уилл, подчиняясь уставу, трижды ходил на такие исповеди в качестве кающегося, хотя, сказать по правде, поверял невидимому брату-исповеднику за ширмой куда меньше, чем отцу Леонарду во время настоящих исповедей. Тем не менее он понимал важность этого обряда и порядком разволновался, когда пришел и его через встать за ширмой и приготовиться выслушивать обращенные к нему исповеди.

Накануне Уилл долго молился и ворочался на своем тюфяке. Как итог, утром (бдение его начиналось сразу после рассвета, ещё до заутрени) встал разбитым и невыспавшимся, совсем не уверенным в том, что сумеет должным образом выполнить сегодня свой долг. И все же он постарался взять себя в руки. Во время утренней службы он стоял за ширмой, слушая проповедь, молился и пел охрипшим от волнения голосом. Когда служба кончилась и все ушли, Уилл остался один, с замиранием сердца вслушиваясь в тишину, повисшую в опустевшей часовне. За своей ширмой Уиллу была видна только часть алтаря и дверца, ведущая к лестнице на хоры. Входа в часовню он не видел, и не мог знать, кто войдет сейчас в часовню и преклонит колена для малой исповеди.

Видеть не мог, но шаги все равно узнал. Он где угодно узнал бы этот четкий, чеканный шаг, размеренный и широкий, отбивающий дробь подошвами деревянных башмаков.

«Господи, помоги», — успел подумать Уилл, прежде чем тень, просвечивающая сквозь ширму, согнулась и уменьшилась, когда стоящий по ту сторону человек опустился на колени.

— Благослови меня, добрый брат, ибо я грешен, — сказал Риверте.

Уилл смотрен на него сквозь ширму: на темную тень, казавшуюся такой маленькой сейчас, когда он стоял на коленях, словно Риверте каким-то образом уменьшился вдвое. Уилл медленно выпустил воздух сквозь сжатые зубы; к счастью, беззвучно. «Ты неисправим, — подумал он. — Я всякий раз надеюсь, что вот теперь-то ты хоть что-то поймешь, но ты всякий раз оказываешься неисправимым». Однако он усмирил волну гнева, вновь всколыхнувшуюся в сердце, и сказал так мягко и благожелательно, как только смог, безотчетно повторяя интонации отца Леонарда:

— Благославляю тебя и призываю милость Господню в твою душу, мужество в твое сердце и искренность в твои помыслы. Желаешь ли ты сказать что-либо прежде, чем Господь учинит тебе беспристрастный допрос моими устами?

— Желаю.

Что ж, наверное, это было неизбежно с той минуты, как Риверте переступил порог монастыря. Возможно даже, запоздало осознал Уилл, именно ради этого он все и затеял. Уилл уехал, не желая говорить с ним, не желая слушать объяснений или дать их самому. Но будучи послушником, ожидающим пострига, он не мог отвергнуть человека, пришедшего излить ему душу. Даже если это был тот самый человек, из-за которого он здесь оказался.

— Много лет назад, — проговорил Фернан Риверте, — я встретил одного юношу. Он приехал из захваченной мной страны, которую я считал дикой и нецивилизованной, и, на первый взгляд, вполне ей отвечал. Дикий, пугливый, глупый маленький зверек. Он сказал, что ему почти восемнадцать лет, но выглядел он младше, и поначалу я не воспринял его всерьез, потому что посчитал ребенком. Да он и был в некотором смысле ребенком, и оставался им много лет… ты меня слушаешь, добрый брат? — тихо спросил он, и Уилл, сглотнув, кивнул, а потом, поняв, что Риверте его кивка не видит, хрипло отозвался:

— Да. Продолжай.

— Этот юноша жил в моем замке на положении заложника и целиком от меня зависел. Я всегда очень любил власть. Именно любовь к власти заставляла меня совершать все или почти все мои значимые поступки, сколько бы их ни было, хороших или дурных. Кроме того, я скучал в Даккаре, а юноша показался мне достаточно забавным, чтобы потратить на него немного времени. Если вдуматься, все это было гнусно. Но тогда я так не считал. Он был не первым мальчиком, которого мне вздумалось совратить, соблазнить и смутить, хотя, и твой Бог это знает, детей я никогда не трогал. Беда этого юноши была в том, что он был уже достаточно взрослым, чтобы я его выбрал, и слишком невинным, чтобы я мог устоять перед искушением. Не знаю, почему меня так притягивала невинность. Возможно, оттого, как контрастировала с моей собственной порочностью.