Моя любовь, моё проклятье (СИ) - Шолохова Елена - Страница 52

Макс вышел поспешно, чуть не в припрыжку.

«Да, моя сладкая? Прости, котёночек…», — донеслось уже из-за двери.

Рем поморщился. Котёночек! И это, называется, он размяк?

Хотя размяк, что уж. Главным образом потому, что ведь не слитый тендер его сейчас больше всего заботил, а то, что она его предала. Прав Макс — миллионы пропали, а он грузится только из-за неё. Сердце рвётся только из-за неё. Остальное вдруг как-то по боку стало. Ну да, личное для него всегда было и есть на первом месте. А ведь с таким подходом можно вообще всё спустить в трубу.

И это он Максу всячески оправдывал её подлость, потому что боялся за неё даже теперь, а внутри-то у самого такое творилось…

В дверь тихо постучали, осторожно вошли. Видимо, Астафьев уже отпустил Алину домой, раз кто-то сунулся напрямую.

Ремир лениво разомкнул веки.

Не кто-то — она, Горностаева, собственной персоной.

Горечь тяжёлым, жгучим комом тотчас подкатилась к горлу. Сердце сжалось в тугой узел. Но гнева, как ни странно, не было. Словно он уже перегорел и внутри всё омертвело.

Однако всё равно как она посмела после всего явиться сюда? В глаза ему смотреть? Сколько ж надо наглости иметь!

Она и в самом деле смотрела прямо, а если и смущалась, то вида почти не показывала. И говорила хоть и глухо, но вполне твёрдо.

— Я хочу всё объяснить.

Ремир криво усмехнулся.

— Всё было не так, как мы подумали, да?

— Именно!

— И в твоём телефоне совершенно случайно оказались фотографии котировок.

"Зачем вообще с ней разговаривать? — подумалось вяло. — Зачем слушать эти жалкие оправдания? Всё равно ведь соврёт". Так к чему позволять ей унижаться и его унижать?

Смотреть на неё было больно, и хотелось, чтобы она ушла, исчезла с глаз немедленно. Но даже и эта боль уже не казалась такой раздирающе-острой, как буквально ещё час назад. Придавившая апатия, видимо, заглушала все чувства. Даже мысли в голове ворочались медленно, нехотя.

— Нет, не случайно, — она потупила взгляд, — я сфотографировала, но…

— Ты не просто сфотографировала. — Он устало вздохнул. Ему вдруг стало противно от неё, от себя, от всей этой ситуации. И снова возник вопрос: зачем он вязнет в этом бессмысленном разговоре? Взять бы её за шкирку и выставить вон… Однако сам почему-то продолжал: — Ты намеренно пришла в тот день за час до работы, чтобы порыскать там, пока никого нет, и тайком сделать эти снимки. А потом передать Назаренко.

— Но я ему их не передавала! Я ничего ему не показывала.

— Да ну? — горько усмехнулся он. — А для чего тогда было всю эту возню устраивать?

— Я честное слово ничего ему не показывала. Пожалуйста, поверьте!

— Тогда объясни, чёрт побери, какого хрена эти фотки делают в твоём телефоне?! — повысил он голос, понемногу закипая. — А заодно скажи, за что, в таком случае, Назаренко перевёл на твой счёт триста тысяч? За то, чтобы снимки сделала, но никому не показала?

— Я эти деньги ему вернула! Сняла и вернула.

— Ты сама послушай свой лепет. Тебя поймали с поличным. А ты как тот вор, которого схватили за руку, но он вопит: «Рука не моя!». Имей хоть крупицу самоуважения, хоть раз в жизни поведи себя достойно.

— Я правда… — начала она, но осеклась. Глаза её расширились. — Хоть раз в жизни? Почему вы так… Вы про что?

— Да про всё. В какой-то момент, когда ты тут молнии метала, я и впрямь подумал, что ошибался в тебе, подумал, что ты не такая. Да я даже был готов…

Он оборвался на полуслове, а, помолчав, продолжил уже холодно:

— Знаешь, может, у тебя и изменились цели, но методы остались те же. — Это его «методы» прозвучало как плевок или как пощёчина, с таким презрением он это бросил.

— Какие ещё методы?!

— Думаешь, я не понимаю теперь, почему ты со мной тогда… поехала? Сразу после того, как я сказал про увольнение…

Она ошарашенно смотрела на него во все глаза.

— То есть, по-вашему, я… с вами… чтобы не уволили? Хотите сказать, что я…? — Голос у неё сорвался, нижняя губа заметно задрожала. — Да вы… вы-то сами после таких слов кто?!

Она развернулась на низеньких каблучках и стремглав выскочила из кабинета.

В кабинете продажников царил переполох. Лиза рыдала так, что даже Анжелу проняло. Только причину никто понять не мог. Кроме того, что директор её как-то особенно сильно отругал и даже обозвал. Беркович хлопотал вокруг неё вовсю, охал, утешал, даже сбегал на первый этаж, принёс стакан с водой.

Только Полина оставалась безучастна. У неё своя драма. «Пошла вон» до сих пор рефреном стучало в голове и не давало думать ни о чём другом.

Однако, когда первый шок спал, Полина обнаружила, что острой обиды нет, да и злости нет.

Конечно, эти слова грубые, оскорбительные, ещё и сказал он их, к сожалению, при Астафьеве, но они, скорее, потрясли её, чем обидели по-настоящему. И оправдание им сразу нашлось: он ведь не знает всей правды! Не знает, что фотографии эти злосчастные она никому не показывала.

Чёрт же её дёрнул их тогда сделать! А главное — почему, ну почему она их сразу же не удалила?! Что ж она за дура такая!

Вот и в его глазах она наверняка выглядит подлой шпионкой. Бедный! Как ему, наверное, больно думать об этом, особенно после того, как он извинился перед ней, вернул работу, заплатил за операцию! А если учесть их неприятный момент в прошлом и опять же с участием Назаренко…

Нет, обижаться тут глупо, ведь очень легко понять и его гнев, и его грубость. Любой бы так счёл. Любой бы на месте Долматова рассердился, и наверняка ещё не то бы сказал.

Вот только непонятно, откуда он вообще узнал про Назаренко и фотографии? Почему сунулся к ней в телефон? Но на эти вопросы никакого разумного ответа она не находила.

«Узнал и узнал, — в конце концов решила. — Главное, надо сделать так, чтобы теперь ему стала известна вся правда, а не только её видимость».

Поэтому она всё ему расскажет, всё объяснит.

Но идти к Долматову сразу не имело смысла. Пусть остынет хоть немного, иначе он её и слушать не пожелает.

Не хотелось, конечно, задерживаться после работы, ведь её ждёт Саша, а это важнее всего, но тем не менее оставить всё, как есть, было выше всяких сил. К тому же, утешила себя, на остаток недели она вообще отпросилась у Штейн, чтобы самые важные дни провести рядом со своей девочкой.

Да и ко всему прочему, Оксана не просто отпустила её, но и проговорилась:

— Да, конечно, можешь не выходить до понедельника. Мне Ремир говорил, чтобы я тебя без вопросов отпускала, если что…

Выходит, он, не афишируя, да практически скрытно, всеми способами старался облегчить ей жизнь. Разве имеет право она обижаться на какое-то грубое слово, брошенное в сердцах? Она должна ему всё объяснить, не для себя даже, для него. Хотя и для себя, конечно, тоже.

Так что следовало дождаться конца рабочего дня. Так будет лучше. И у Ремира гнев хоть слегка схлынет, и секретарша домой уже уйдёт. Плохо только, что у него засел Астафьев и, похоже, это надолго. При нём сложно будет говорить.

Впрочем, с этим повезло. Выйдя из лифта, она через стеклянные двери приёмной увидела, как Максим Викторович выскочил из кабинета директора и скрылся у себя.

Однако и наедине очень сложно оказалось говорить. Она слышала собственные слова и понимала, как беспомощно и глупо они звучат. Просто какая-то неумелая отговорка. Аж отчаяние взяло!

А ведь продумала свою речь заранее, подготовила фразы, веские, правдивые. Прикинула, что на это может сказать он и что она тогда ответит. Но всё пошло как-то наперекосяк.

Прежде всего, сам Долматов обескуражил — выглядел он совсем не так, как днём. Тогда он прямо горел яростью. И её спалить был готов. Пусть это подавляло, пугало даже, но он хотя бы воспринимал её, чувства выказывал. А сейчас…

Он, конечно, не гнал её прочь (и на том спасибо!), не отчитывал, даже голоса не повышал. Но смотрел на неё из-под полуприкрытых век так, будто она не человек, а, скажем, пятно грязи на его идеально вычищенном ботинке. Весь вид его выражал безмерную тоску и лёгкую брезгливость: мол, зачем она пришла, когда не звали, зачем докучает. И говорил явно нехотя, чуть не через силу. Да и слушать — не слушал.