Моя любовь, моё проклятье (СИ) - Шолохова Елена - Страница 51

Ближе к концу рабочего дня к Долматову снова наведался Анчугин.

— Ремир Ильдарович, — голос его звучал сухо и невыразительно, но взгляд сразу выдал бы его смущение, если бы он хоть на миг поднял глаза. Но безопасник сосредоточенно разглядывал собственные колени. — Мне хотелось бы знать, какие будут наши дальнейшие действия. Я имею в виду, как поступить с ней… с ними.

Ремир молчал и тоже ни на кого не смотрел.

— Сор из избы, конечно, выносить нехорошо, — продолжил Анчугин, — но то, что произошло… шпионаж этот, подкуп, если всё действительно окажется так, в чём, в общем-то, сомнений никаких… это ведь уголовное дело, двести четвёртая статья… А учитывая цену и специфику контракта и прочие нюансы… там не просто штраф, там срок светит. Хотя и вряд ли, конечно, до реального срока дойдёт, но штрафы по двести четвертой такие, что и Назаренко, и его отца по миру пустим. В общем, я предлагаю так: пусть этим займутся соответствующие органы. Это будет, во-первых, правильно и по закону. А во-вторых, после такого «СармаТелеком», скорее всего, канет в лету.

— Распечатки смс передать мы не можем, — вмешался Макс.

— Зато запись с камер можем, — ответил Анчугин. — И достаточно просто намекнуть, они уже сами официальным путём запрос сделают и всё получат, так что это не проблема.

Это, действительно, не проблема, думал Ремир. Проблема совсем в другом. А именно в том, что если прижмут Назаренко, и если даже лично он с Анчугиным подключится, чтобы этот папенькин мажор не откупился, не слез с крючка, то этой дуре Горностаевой ведь тоже прилетит. Если же они пустят всё на самотёк, так и вовсе Назаренко выйдет сухим из воды, а вот она… Она будет отвечать по полной за двоих. А он не мог такого допустить, и неважно, заслужила она это или нет.

— Ты иди, — устало сказал безопаснику Долматов, — ты свою часть сделал, а тут уж я сам решу, как поступить.

Анчугин был явно недоволен таким ответом, но настаивать не решился, поколебавшись несколько секунд — видимо, возражения так и просились слететь с языка, он всё же сдержался.

— Вообще-то, он дело говорит, — подал голос Макс, когда Анчугин вышел. — Если тебе так тяжко от мысли, что эта Горностаева будет отвечать за свой поступок перед законом, её, в принципе, можно постараться отмазать. Нервы ей, естественно, потреплют, потаскают… может, что-то ещё, но серьёзно она не пострадает, а вот Назаренко потопить можно…

— Я не буду выносить это дело. Макс, даже не продолжай. Я всё прекрасно понимаю, но не буду. Никаких прокуратур, никаких разбирательств, ничего.

— Ясно, а что тогда?

— Ничего.

— То есть как ничего? Совсем ничего?

— Совсем ничего.

— Рем, ты же не хочешь сказать, что ты просто оставишь всё, как есть?

Долматов промолчал.

— Чёрт, но почему? Столько в этот проект вложено, и всё коту под хвост из-за какой-то… Нет, я всё понимаю — твоя компания, твои деньги, но и ты пойми — я не просто хожу на работку за зарплату, я всю душу вкладываю! А ради чего? Ты её даже уволить не можешь. Не думал я, что ты из-за какой-то бабы так размякнешь.

Долматов вспыхнул, стиснул челюсти так, что желваки заходили.

— Я не могу её уволить. Это тупо — позавчера уволил, вчера принял, сегодня опять уволил… Но главное… ну не могу я так с ней поступить… У неё, Макс, больной ребёнок, девочка. Ей… не знаю, года два-три… совсем ещё маленькая… Она лежит там, как неживая, со всякими трубками. Это даже не знаю, как описать. Я таких детей не видел раньше, не знал, что так бывает. И врач мне ещё ужасов понарассказывал. Я просто с этим не сталкивался, но как представил себе… чёрт, не знаю, я бы на месте Горностаевой, наверное, тоже пошёл на что угодно, лишь бы спасти ребёнка.

— Ну ты же говорил, что оплатил операцию.

— Да там и после операции хватает всякого — лечение, восстановление, не помню уже…

— И что? Она останется у нас работать?

— Пока да.

— Рем, она тебе здорово мозги свернула.

— Ты ж сам мне всё время пел: замути с ней, замути.

— Ну я, вообще-то, имел в виду другое. Я советовал переспать с ней, а не спускать из-за неё миллионы в унитаз.

Ремир лишь мрачно взглянул на него.

Да и что тут ответить? Макса понять можно, а вот себя он не понимал. Слабость свою не понимал. Почему даже сейчас переживает за неё? Она же, можно сказать, в спину ударила.

И почему она пошла на такую подлость вместо того, чтобы обратиться к нему? Ведь нормальный человек, невзирая на обиды, в первую очередь всё равно попытается использовать все честные способы. Это уж когда совсем никаких вариантов… Неужто для неё обратиться к нему хуже, чем скрысятничать для Назара? Ну, видимо, хуже. Или же с Назаром у неё всё-таки есть отношения, и Анчугин просто плохо копал.

Но каким же беспросветным идиотом он себя выставил!

Рабочий день закончился, а Макс всё торчал с ним рядом, как привязанный. Отлучался лишь изредка и ненадолго. Время от времени с кем-то созванивался. Несколько раз затевал спор, мол, держать и дальше Горностаеву в коммерческом отделе — это всё равно что иметь пробоину в днище корабля и даже не пытаться её заделать. Были и другие образы, эпитеты и даже эвфемизмы. Было и откровенно обидное:

— Пойми, Рем, ты её сейчас всячески выгораживаешь, потому что считаешь своей женщиной. Думаешь: "Раз переспал, значит, неважно какая она, но моя. А своё надо защищать". Но она не твоя. И не была никогда твоей. Это у тебя к ней чувства там какие-то. А у неё — только расчёт. Посуди сам, ты её уволил, наговорил ей всякого, а она тут же с тобой в койку. Да нормальная послала бы тебя куда подальше. Ну а она всё верно рассчитала, да — работу же вернула. А потом ещё и подставила. Если бы и у неё были хоть какие-то чувства, она бы так ни за что не сделала. Она бы к тебе тогда обратилась. И потом, ну о ком мы говорим? О той, кто тебя уже один раз жестоко подставил. Люди, Рем, не меняются. Подлый человек, он и в двадцать, и в тридцать, и в пятьдесят — подлый.

Долматов молчал, но смотреть на него было страшно. Слова Астафьева стучали в висках: расчёт, подставила, не твоя… И ведь не поспоришь.

— Ты прости, что я тебе сейчас больно делаю, мне самому от этого всего хреново, но если всё это затягивать, потом будет ещё хуже, уж поверь. Если не хочешь её наказывать, чёрт с ней, но хотя бы гони её прочь. Дай ещё денег на лечение или на что ей там нужно, откупись как-нибудь, но только пусть она уйдёт. Так будет лучше для всех, для тебя в первую очередь.

Но Долматов к голосу разума упрямо оставался глух.

— Скажу завтра Оксане Штейн, чтобы перевела её в центр обслуживания. Там какие тайны? — Вот единственное, на что он согласился.

Астафьева это явно не удовлетворило, но, видимо, он понял, что спорить и дальше бессмысленно, только душу друг другу травить.

— Слушай, Рем, как решишь, так и будет. Но сегодня давай расслабимся? Тебе просто необходимо отвлечься. Я с тебя глаз не спущу, и телефон твой возьму на хранение…

"Это он намекает на ту лавину смс-ок, — поморщившись, подумал Ремир. — Да плевать. Теперь-то уже что?".

— Не хочу. Ничего не хочу. И никуда не поеду, — Долматов откинулся в кресле, заложил руки за голову, прикрыл глаза.

На него внезапно накатилась тяжёлая, отупляющая усталость. Может, сказалась ночь без сна, может, стресс, достигнув апогея, отпустил, а, может, заявили о себе законы физиологии и период возбуждения сменился торможением, но он вдруг ощутил себя до крайности измождённым и опустошённым. И действительно, не хотелось ничего, разве что только впасть в анабиоз, чтобы не слышать, не видеть, не думать, не чувствовать.

— Да можно никуда и не ехать. Тем более рабочий день закончился, все свалили. Давай тут, у тебя в каморке посидим…

Неожиданно Астафьева прервал телефонный звонок. Он нехотя достал сотовый, но, взглянув на экран, изменился в лице, порозовел, слегка улыбнулся.

— Это важно, Рем, прости, я ненадолго, только поговорю…