Счастливый уголок - Корсунский П. - Страница 9

Учил Оберлин людей собираться также для поддержки друг друга в добрых правилах и добром житии; учредил «Христианское сообщество». Члены этого сообщества, также как члены «Хозяйственного схода», вносили ежегодно по нескольку копеек на общие газеты, книжки, переписку. Собирались, толковали о воспитании детей, о домашних делах, о том — какие где нужды есть, как этим нуждам помочь; пели сообща священные песни; старались укреплять друг друга в добре, в жизни христианской.

«Жить по-христиански — учил их притом Оберлин — значит, прежде всего, любить каждого человека как брата».

В прежние времена даже добрые люди, готовые оказать всякую услугу тому, кто держался одного с ними вероисповедания, относились с враждой к другим исповеданиям: лютеранин охотно помогал лютеранину, католик католику, но лютеранин в католике, католик в лютеранине видел еретика, врага. Еврей всем был ненавистен.

Оберлин — как истинный христианин — понимал, что это не дело, и учил уважать каждого хорошего человека, как бы он ни молился; учил не обижать никого из-за исповедания.

Сидит он однажды у себя в комнате, слышит на улице страшный шум… Выбегает, видит — вся деревня, стар и млад, гонится за каким-то чужим человеком…

— Жид!.. Жид! — кричат ему вслед. Мальчики бросают грязью, камнями.

Пустился за ними старик:

— Дети, дети!.. Что вы?.. Остановитесь!..

Обогнал толпу, догнал еврея, взял у него котомку с плеч, взвалил на себя, а еврея на глазах всего народа повел в свой дом.

— Отдохни у меня, братец, — сказал он несчастному, — здесь тебя не тронуть.

А затем вышел к толпе:

— Постыдитесь! — стал он поучать ее. — Знаете ли вы этого человека?.. Нет? Значит худа он вам не сделал. Вы гоните, оскорбляете его за то, что он еврей, не христианин… Уразумейте лучше, что сами вы во тьме ходите; что духа христианского в вас нет. Не прониклись вы величайшею из заповедей Христовых: «возлюби ближнего, возлюби весь род человеческий!..» Ступайте, и да вразумит вас Господь!

Один из лютеран в «Лесном ручье» женился на католичке из соседнего городка. При женитьбе условлено было, что детей будут крестить по католическому обряду. Родился ребенок и собрались родители везти его в город для крестин. Лютеране Лесного Ручья заволновались:

— Никогда не было детей католиков в нашей деревне… Не пустим!

Сговорились отнять ребенка силой. Засели на дороге в перелеске и поджидают.

Услыхали бедные родители новорожденного об их замысле; прибежали к Оберлину.

— Уповайте на Бога, — сказал он им — и не бойтесь. Он защитит вас. А чтобы вам не страшно было, я провожу вас.

Пошли вместе. Подошли к перелеску. Оберлин остановил спутников:

— Помолись со мною — говорит.

А сам стад на колени, поднял руки и громко произнес:

— Боже многомилостивый! Ты знаешь, какое злое дело задумано и готово совершиться. Удержи людей твоих от греха и огради молящихся тебе!..

Не успел он опуститься на колени, — из-за кустов выскочили лютеране. Видят — их же священник провожает дитя; слышат слова молитвы и… остановились.

А Оберлин взял дитя с рук матери и пошел им на встречу.

— Вот ребенок, которого вы преследуете… Хотите взять его?

В смущении стояли перед ним темные люди.

— Ступайте, дети мои, — сказал пастор, — и не забывайте сегодняшнего дня. Помиловал вас Господь, не дал совершить темного насилия; и впредь не позволяйте себе насилия, дабы и я скорее забыл грех ваш.

Между молодою четой и односельчанами больше не было несогласий. Спокойно росли дети-католики с детьми-лютеранами и о розни помину не стало.

Соседние католики нередко приезжали в церковь Лесного Ручья слушать проповеди Оберлина и плакали от умиления вместе с прихожанами-лютеранами.

Пятьдесят девять лет неуклонно работал Оберлин для Каменистой долины. Много раз предлагали ему богатые приходы, места в городе, — он отказывался от них.

— Не могу оставить Богом данной мне паствы. Надо довести дело до конца — говорил он. Здесь знаю каждого человека, каждого ребенка, как своего, родного; здесь я дошел до того, что мне открыты все души. Где найду я лучший приход — приход, более готовый работать со мною?

Раз только соблазнился он было мыслью уехать на подвиг не менее, быть может еще более, трудный — на проповедь христианства дикарям в Америке. Но подумал, поговорил с женою (тогда она еще жива была)… Помолились вместе Богу — прося его вразумить их: ехать или не ехать?..

И остались! Только продали все, что нашлось ценного в доме — и отправили вырученные деньги «миссионерам» (т. е. проповедникам христианства) в Америку.

Оберлина знали и уважали всюду. И прихожане, и чужие люди иначе не называли его, как «отцом».

Состарившись, он взял к себе в помощники другого пастора, за которого выдал дочь. Но не переставал трудиться до конца.

28 мая 1826 г. восьмидесятипятилетний старец почувствовал сильную лихорадку и впал в обморок. Два следующие дня обмороки часто повторялись…

— Да будет воля Господня! — сказал умирающий, простился с детьми, с близкими… и вскоре почил.

5 июня его хоронили при огромном стечении народа. Собрались издалека и лютеране, и католики, без различия. Немало приехало почитателей покойного и из Барра, и из Страсбурга.

С раннего утра шел дождь, но к выносу просияло солнце и ярко осветило осчастливленную усопшим долину: и насаженные его заботами обильные сады: и горы, почти до самых вершин зеленеющие роскошными лугами, им созданными; и поля, прежде тощие, а теперь плодородные от его великих трудов; и сверкающие ручьи, им заключенные в правильное ложе, им обращенные из силы разрушительной в силу благодетельную; и лестницы, проведенные им от уступа к уступу соседних гор; и прекрасные дороги, и мосты, и веселенькие каменные постройки крестьян, им сооруженные; и красивые чистые улицы; и толпы людей, им просвещенных, им возрожденных от уныния к светлой уверенности, что знанием и настойчивостью можно победить самые трудные условия жизни, — толпы людей, связанных узами братской любви, его стараниями устранивших из среды своей губительное своекорыстие, раздоры, грубость…

Раздались колокола. Первым открыл печальный звон колокол, только что повешенный заботами покойного в церкви одной отдаленной деревни. Впервые и ударили в него этот раз.

Вынесли из скромного жилища гроб родные, домашние, ближайшие друзья, многочисленное духовенство. Его встретили вереницы детей малых, средних подростков из приютов, из низших, высших школ с учителями, учительницами, нянями…

Вдоль всей дороги до церкви густыми рядами стоят лютеране, католики. Все падают на колени, у всех на глазах сердечные, искренние слезы…

— Родного отца хороним! — слышно со всех сторон.

Гроб, но мысли Леграна, сделан был со стеклянною крышкой. На прощание прихожане могли последний раз взглянуть в лицо отцу своему, который покоился в гробе с застывшей на устах его последней, блаженной улыбкой.

Отслужили обедню, панихиду, и опустили гроб в склеп, в самой церкви. На могильной плите до сих пор видна надпись: