Пехота - Брест Мартин - Страница 2

Мартовская ночь аккуратно наползает на карьеры, терриконы, посадки, начинает сыпать мелким холодным дождем, пытается пробраться ледяными пальцами к спине, забрать, выдуть остатки тепла из-под мокрой куртки. Командир мой где-то ходит, я вообще-то остался для того, чтобы прикинуть, как ночевать, ну и вообще — типа быть тут, на месте ночевки, главным, но «главность» моя настолько не нужна маленькой мотопехотной роте, проведшей на войне уже примерно девять месяцев, что я прусь на позицию. Где-то над нами пролетает серия из трех мин и падает далеко, метрах в трехстах. Сепары не знают точно, где мы, бьют наугад, их две «Ноны» мечутся по дороге, прикрываясь дачным поселком, и сыплют мины, кажется, безостановочно.

— Дэ вы, мля, лазытэ! — Ярик, кажется, выхватывает у нас из рук станину и начинает ее пинками раскладывать в какой-то удивительно удобной ямке на краю.

Я сажусь — нехер тут маяковать и лишний раз палить позицию. Темнеет, становится еще холоднее. Парни цепляют дашку на крепление и вертят, проверяя. Кто-то приносит коробки с лентами, Ярик сует мне в руки тепловизор. Ччерт, опять я почти не слышу, что говорят. Зажигается черно-белая картинка, и вместе с клацаньем затвора пулемета я поднимаюсь. Сначала быстрый взгляд вдоль дорог, потом — потихоньку, слева направо, медленно и внимательно. Есть? Нет, фигня, показалось. Теплак так далеко не берет.

— Экономь батарейку, — бурчит Ярик и вдруг дает короткую, на три, куда-то влево.

— Шо там? — я тут же вскидываю теплак.

Ярик только что «спалил» позицию ДШКМ и явно сделал это не просто так.

— Не знаю, — сосредоточенно сопит Ярик и вдруг опять дает короткую. — Шось мариться.

— Ты ж позицию спалил, — лениво бурчу я и выключаю теплак.

— А то вони не знають, шо ми тут. Шо вони мені зроблять ноччю? Птуром не вийде, АГС свій можуть собі в жопу запхати, а іншим не попадуть.

Ярик садится на дно глубокой ямы и пытается закурить. Я отдаю ему теплак и спрыгиваю к пулемету. Провожу руками по его бокам, трогаю коробку, рычаги, ручки. Не знаю зачем — мне, наверное, хочется удостовериться, что пулемет в порядке. Странное желание.

Не, контратаку они уже проебали, раньше надо было, когда утром зашедшая сюда разведка взяла двух пленных. Я их видел на поле, когда две наших машины встретились с идущим навстречу бэтэром-восьмидесяткой, они валялись сверху, заваленные масксетью, сверху на них сидела пара разведосов, и один из них был вроде ранен. Или показалось. Надеюсь, что показалось. Теперь контратаковать поздно. Хотя по ситуации — сковырнуть нас, восемнадцать человек, и зашедшую от нас левее шестую роту, и разведку в числе около десяти человек, и пятнадцать комендачей — нетрудно. Высыпать двести-триста мин на нас и сотню — на поле за нашими спинами, чтобы подмога не пробилась, потом выгнать два танка и под их прикрытием заехать на технике. Пока мы не зарылись. Но — не сегодня. Выдохлись они, что ли? Да и мы, кажись, тоже. С утра могут двинуть, кстати. Часика в четыре… Но у них там сейчас кипиш и бардак, все великие главные сепары бегают и ищут крайнего, так проебать наш вход под Докучаевск надо было уметь… О, еще серия мин… Поэтому, если назначат второпях атаку на четыре — как раз к полшестого выдвинутся, а там уже и посветлее станет, и люди хоть чуток отдохнут. Ненавижу воевать ночью.

Последние минуты дня. Мы, собравшись у чайника, который сейчас является сосредоточием крох тепла, расписываем наряды. Половина наших уходит на всю ночь, помочь комендачам и разведке, которые растянулись жидкой цепочкой на полтора километра, вторая половина по двое заступает на охрану лагеря. Если это можно назвать лагерем. Себя и командира расписываю на четыре утра, собачье время, ну и если будет контратака, то как раз к утру. Контратаку я пропускать не хочу, я люблю быть в первых рядах разворачивающейся баталии.

Покурить, помотать головой и, не снимая грязных ботинок, заползти в спальник. Я бы снял — но тогда есть шанс, что не успею их обуть. Где-то в ледяной жиже под спальником есть каремат, но сейчас его разве что наощупь можно найти. Сдираю с пальцев мокрые перчатки, кладу их внутрь спальника. Выворачиваю шапку, снаружи она вроде немного суше — обдувалась ветром. Вокруг точно так же ворочаются укладывающиеся отдыхать люди. Застегиваю спальник, царапая замерзшими руками неудобную молнию, обнимаю автомат и закрываю глаза… И снова открываю. Где я положил медрюкзак? Аааа, вот он, недалеко, сверху мешка с консервами. Все. Четыре часа сна. Будете убивать — не будите.

Тем для описания много. Нет, не так.

Писать — это что? Это буковки и слова. Любой текст, по сути. А мне хочется (не дофига ли я на себя беру с этим вот «мне хочется»?) давать — сопричастность. Как-то передать в грязноватый и потертый экранчик китайского смартфона то, что вдыхается полной грудью, иногда застывая холодным комком в гортани, а иногда — жаркой лавой растекаясь по всем жилкам, закуточкам, уголкам.

Это, знаете, это вот кажется очень обычным и дико странным одновременно — все, что происходит.

Не любить заходить на обочину. Не любить зеленку, ну или то, что от нее тут осталось. Не любить выходить на открытое пространство. Не забывать рацию. Смотреть больше по сторонам, а не на дорогу.

Чистить автомат. Щуриться от последнего осеннего солнца. Класть руку на мокрый капот и чувствовать, как холодная влага пробирается мелкими каплями через перчатку. Стряхивать грязь с ног, безуспешно, но старательно. Чистить автомат. Привычно набрасывать броник, уже почти смирившись с его тяжестью. Прятать еду от мышей. И документы. И провода. Черт, да всё прятать от мышей.

Верить в людей. Хотя бы в некоторых. Улыбаться каждое утро. Не раскисать и не хандрить. Стараться ничего не забыть. Всегда быть внимательным. Всегда быть осторожным. Нет, не так. Всегда хотеть быть осторожным.

Знать, зачем ты здесь. Знать, вбить в себя, заколотить тяжелой кувалдой и навсегда: «Все будет хорошо». Знать, почему именно все будет хорошо.

Любить жизнь. Ненавидеть смерть. Чистить автомат.

А иногда — писать.

Новый день начинается в половине третьего. Снилась какая-то жуткая херня, калейдоскоп картинок, черная мгла гналась за нами, всех захватила и убила. Сажусь в спальнике, мотаю головой — все так же темно, ни черта не изменилось, кто меня звал?

— Мааартііін, — сбоку появляется Ярик, становится на колено на мой спальник, чем еще больше топит его в грязь.

— Шо случилось? Все нормально?

— Мартін… Міняй пацанів. Холодно. Не можемо вже. Я ще нормально, а пацани вже доходять. Комендачі теж здулись. Скока зара? Давай хоч чоловіка чотири.

— Сейчас, погоди… Я понял. Жди.

Выползаю из спальника, опираюсь на автомат и тяжело встаю. Менять… Кем? Восемь человек на постах, четверо уже заступали на «охорону та оборону»… Еще два мехвода и два наводчика на бэхах, но их трогать нельзя, они при машинах по-любому. Броня должна быть готова в любую секунду.

Ярик чиркает зажигалкой и поджигает горелку газового баллона. Бренчит чайником, доливая воду, ставит его на огонь и замирает, глядя на него, сгорбившаяся фигура с АК-74 на груди в невидимом отблеске синего пламени. Протягиваю ему пачку сигарет, он молча кивает, вытаскивает две и отдает помятую пачку обратно. Опять горбится, пытаясь согреться.

Бля, что же делать?

Та понятно — что. Не, командира будить не буду. Пойду я, Доки и… Талисман, мабуть. Трое — это лучше, чем ничего. Нормально, потянем. Так, батарейки к теплаку, и термос, термос… остался на старой позиции. Еще одну пачку сигарет, ну и цинк прихватить, чтоб пустым не идти. И лопату взять — будет холодно, хоть покопать можно. Вечная жизнь пехоты — один смотрит, второй копает. И Васю надо разбудить. Или не надо?

— Трое есть, максимум. Остальные устали.

— Бля.

— Все, больше некого. «Броню» нельзя брать.