Пехота - Брест Мартин - Страница 1

Неделя вторая.

На восьмой день Бог создал взводный опорный пункт и населил его воинами.

Посмотрел на все это и понял, что это хорошо. Потом воины нарыли себе спостэрэжных постов, прикатили цевешку, не докопали капонир и забросали все вокруг банками из-под тушенки.

Увидел это Бог, опечалился и сотворил паспорт ВОПа, карточки вэдэння вогню и зошыт спостэрэження. Воины взроптали, натоптали дорожку в ближайший магазин и начали копать второй капонир, но опять не докопали.

Увидел Бог это, покачал головой и сотворил штаб батальона и двух замполитов в нем. Потом-таки решил, что это слишком, и одного замполита превратил в зампотыла. Воины вздохнули, расписали наряды, почистили зброю и сели ждать дембеля.

Увидел это Бог, смилостивился и сотворил дембель, но сделал его очень далеким. Воины опечалились, попили чаю, сходили в наряды и опять стали ждать, но теперь уже ротации.

Увидел это Бог и создал штаб сектора и проверки из него. Опять взроптали воины.

Тогда Бог сотворил «місце розряджання зброї» и «форму тридцать восемь на авто- и бронетехнику». Пуще прежнего взроптали воины. Бог сотворил бэхи-единички, лопнувшие трубки, долг перед складом по тосолу и е-декларирование. Воины вздохнули и… пережили и это.

И тогда Бог улыбнулся и произнес:

«Нормальные пацаны. Будут моими любимцами. Нарекаю их ПЕХОТОЙ». Пехота возликовала и уебала по сепарам с СПГ.

И попала.

Увидел Бог и понял, что это хорошо.

Бог любит пехоту.

Бой заканчивается ближе к ночи. Ну как, заканчивается, просто на каком-то моменте мы понимаем, что контратаки сегодня точно не будет. Черт его знает, почему — вроде ничего не изменилось, мины все так же падают из холодного неба, но вот понятно становится, и все тут.

Телефон тут не ловит. Я стою на широкой, засыпанной крупным щебнем дороге возле карьера и тщетно пытаюсь чиркать мокрой зажигалкой. Холодает, слева раздается треск — бэха задом заползает в высокий кустарник, как будто ворочается, устраиваясь поудобнее, а из люка виднеется белозубая улыбка Козачка. А где Козачок, там и Прапор — и точно, Прапор сидит сверху на башне и громко рассказывает Козачку, как тот не умеет водить боевую машину, что сдавать назад нужно по зеркалам и останавливаться точно посредине паркоместа. Козачок ржет, машина ревет, выплевывая теплый грязный выхлоп в высокий кустарник. Мимо проносится бэтэр разведроты семьдесятдвойки, торопит убраться из нашего нового дома, который мы заняли ровно десять с половиной часов назад.

Я спускаюсь с дороги к посадке, тут на три метра вбок и на два метра ниже, присаживаюсь на камень и тянусь, снимая закипевший чайник с красного газового баллона. Чайник белый, с каким-то дурацким цветочком на боку, абсолютно домашний, и я также совершенно по-домашнему втягиваю руку в рукав и хватаю горячую черную ручку через ткань зимней «горки». Мысли тяжело перекатываются в голове, сталкиваясь между собой холодными глыбами. Чай… Вот он. Что-то говорит мне Юра Лом, показывая на фырчащую бензопилу — я машу рукой и переступаю ботинками в ледяной грязи. Потом, все потом. Есть часа четыре для отдыха, посты стоят… Не спать.

Холодно.

Десять с половиной часов назад.

… Ногу вот сюда поставить, другую — вот сюда, и рывком, рывком забросить себя наверх. Трехточка спасает — пулемет ложится на колено, ладонь в мокрой грязной перчатке опускается на какой-то выступ, пальцы обхватывают ледяной металл — и дрожь боевой машины тут же передается по всему телу, мурашки пробегают по спине, и ты вдруг почему-то улыбаешься.

Хочется курить.

Толчки, хохот — рядом с тобой плюхается Хьюстон, умащивает свою свдшку и кричит тебе в ухо:

— Мартин, глянь на Бабака!

Высокая неуклюжая рыжая собака крутится вокруг рычащей машины, иногда лает, кто-то ругается, кто-то скользит по броне — и его в шесть рук хватают, усаживают рядом, ржут и пихают.

— Нахуй от пушки! — уже ору я, и масса людей начинает сдвигаться по бортам, хлопают задние двери, падает на колени гранатомет, комья грязи обрываются с ботинок, с передней машины Танцор что-то кричит нашему мехводу, и Козачок в ответ энергично машет головой, едва не стукаясь о края люка. Я всегда пропускал момент старта, толчок — и бэха-двойка разгоняется, и впереди — корма первой машины, вдруг выглядывает солнце, я оглядываюсь, пытаясь впечатать в себя эту картинку — старый воп, опора, голые серые деревья, склон террикона и пятерых человек, которые остаются.

Ровно через две минуты две бэхи с опущенными пушками и ротой на броне вылетят на КПВВ «Новотроицкое» и попрут прямо на очередь машин «от сепаров — к нам», проскочат в проход между синей пятеркой и мерсом-бусиком, отпрыгнувшим в последний момент, взрыкнут и уйдут на поле.

Через десять минут восемнадцать человек, которые называли себя второй эльфийской, ссыпаются с брони и разбегаются кругом, я подойду к Танцору и нарочито небрежно вытащу измятую пачку «Прилук», он скажет:

— Ну, давай уже сигарету.

Мы вкусно закурим, он скажет:

— У тебя норм, людей расставил?

Я махну головой и вдруг увижу в его глазах…

Еще через несколько минут я увижу это же в глазах Мастера, Вахонина, Прапора, Казачка, Ярика, у всего ядра роты. И пойму, что такое же выражение — и у меня.

Тяжелая машина крутнется, вдвигаясь в поворот, Ломтик замашет своими длинными руками в слишком короткой для него куртке, моя каска останется в бэхе, а я включу коллиматор и полезу на склон, пытаясь смотреть под ноги.

В голове моей будет стучать come with me now, во рту — кофеиновая жвачка, в берцах — замерзшие ноги, и ветер начала весны будет толкать в спину.

Нам скажут потом, что мы здесь — на три дня, пока нас не сменят.

… Пехота приезжает на бэхах, сверху. То есть — в нарушении правил, но с правилами у нас изначально не сложилось, как и вообще в мобилизованной армии. Иногда это шло на пользу, иногда — во вред, но тут уж от командира зависит. Внутри машин лежит длинная туша СПГ, десять скрученных осколочных и шесть кумулятивов, две ракеты на птур, стрелковый бэка в коробках и цинках и длинное тяжелое тело ДШКМ.

Ярик, выдохнув и выплюнув сигарету, трогает на своем бронике гильзы патронов на пулемет, рывком выдирает «дашку», взваливает на плечо и, покачиваясь, уходит прямо через жесткий мартовский кустарник на край карьера. Вот он, Докучаевск, лежит прямо перед нами, и, видит Бог, мы все задаем себе один и тот же вопрос: «Почему не взяли?» и только иногда: «Слава Богу, что не взяли». Следом к задним дверкам бэхи подходят Ляшко и Хьюстон, еще одна неразлучная парочка из гранатометчика и снайпера. Ляшко вздыхает и хлопает себя по ляжкам, смотрит на Хьюстона. Хьюстон, примерно в полтора раза больше и тяжелее товарища, кивает на холодное нутро машины.

— Давай вже, хватай та пішли. Звання треба отрабатувати. — Хьюстон закидывает за спину свдшку и первым тянет зелёный тубус ракеты для птура, которая всего на четыре года моложе меня и на четыре же года старше Хьюстона.

— Не, ты не перегибай, — тут же откликается худой и жилистый Ляшко, недавно получивший младшего сержанта, но нагибается и тянет вторую ракету.

Они хватают тяжелые тубусы в охапку и, переругиваясь, уходят вслед за Яриком. Где-то там, чуть дальше по краешку огромной доломитной ямы, на том ракурсе, с которого можно надежно прикрыть идущую из Докучаевска к нам дорогу, сидит разведчик с установкой 9П135М и одной ракетой. Кто-то из наших вытягивает тяжеленный станок под ДШКМ, пытается взгромоздить его на плечо, я подскакиваю, мы вдвоем поднимаем неудобную треногу и несем по почти натоптанной тропинке. Тяжелая, зараза.