Незабываемая ночь - Верейская Елена Николаевна - Страница 7

— Народ? Какой народ?

— Какой народ? Солдаты, рабочие, крестьяне.

— Так они же все бунтовщики! — перебила я Володю. — Солдаты не хотят воевать, а ведь должны мы довести войну до победного конца! Рабочие не хотят работать, а крестьяне…

— Довольно, Иринка! — строго перебил меня Володя. — Ты же, как попугай, повторяешь то, что говорят взрослые. А у тебя своя голова есть? Или нет?

— Володя! — обиделась я.

Володя вскочил и взволнованно прошелся по комнате, ероша волосы.

— Черт знает! Какую я ошибку сделал, что так поздно за тебя взялся! Как успели искалечить тебя за эти годы!

— Чем же я искалеченная?

— Ты искалеченная, Ирина, — очень убежденно сказал Володя, продолжая взволнованно ходить по комнате. — И в этом виноват я. Но это случайное в тебе. Наносное. Дочь Дмитрия Тарабанова должна быть достойной своего отца!

Дрожа с головы до ног, я бросилась к Володе.

— Но кто же он? Кто? Говори!

Володя обнял меня за плечи и подвел к письменному столу. Выдвинул ящик, откуда-то из глубины достал фотографическую карточку и подал мне.

— Вот он, Ирина.

Руки мои тряслись, когда я схватила карточку.

— Володя!.. Это же ты!.. Нет… не ты…

Странно знакомое и чужое лицо. На меня смотрели строгие, требовательные и живые глаза, — такие похожие и такие не похожие на Володины. Над большим лбом вились темные волосы — совсем как у Володи. Только рот был не Володин. Володю я привыкла видеть почти всегда веселым, — у человека на карточке губы были плотно сжаты и в углах их лежали глубокие скорбные складки.

— Видишь, какой он, Ирина? — тихо спросил Володя.

Я молчала. Сердце билось где-то у самого горла, сжимало его, мешало говорить.

— Он был большой человек, Ирина, — заговорил Володя медленно. — И он, и мама… Как их любили, как ценили товарищи! Эх, если бы!.. Если бы папа дожил до наших дней!

Я вдруг громко разрыдалась.

— Это хорошо, что ты плачешь, Иринка, — сказал Володя ласково. — На, выпей воды. — Губы мои застучали о край стакана. — Ишь ты, дрожишь вся. Как же говорить с тобой?

Я до боли закусила губу, подавила плач.

— Нет, говори, Володя. Я не буду плакать. Говори все, все!

— Ну, слушай… Папа был крупным революционером. Большевиком.

Я ничего не понимала. Все в голове становилось вверх ногами. Как же это может быть?.. От одного слова «большевик» мне становилось жутко. И вдруг — Володя! и папа!..

— Умирая, папа завещал мне то дело, которому он отдал свою жизнь.

— Какое дело? — через силу спросила я хрипло.

— Революцию, Ирина.

— Рево… люцию? Революция — дело?!

— Большое и прекрасное, Ирина.

— Прекрасное?! — У меня начинало мутиться в голове. Сплю я, что ли?

Володя грустно улыбнулся.

— Слушай, Ирина. Ты видала когда-нибудь, как живут другие дети? Ну, хотя бы у нас в доме, дети хотя бы наших дворников?

— Откуда же я могла их видеть? Разве меня к ним пускают?

— А жаль… Хорошие ребята. У дворника Тараса есть сынишка Аким. Он, правда, старше тебя — ему лет пятнадцать, — но это уже вполне развитой парень. А если бы ты видела, как живут дети рабочих! Особенно фронтовиков… Вот ты сказала: солдаты не хотят воевать, а нужно довести войну до победного конца…

— Конечно, нужно, — сказала я убежденно.

— А зачем?

— Ну… как зачем?.. — я была озадачена.

— А кому нужна война? — спросил Володя.

— Ну… Как кому?.. России… Русскому народу…

— Народу?!. — Володя снова пошел по комнате, ероша волосы. — А ты понимаешь, что такое война. Ирина?

Я упрямо молчала и мрачно следила за ним.

Володя вдруг остановился. Лицо его побледнело, губы сжались, ноздри дрожали. Темные взъерошенные вихры торчали над лбом. Он вдруг стал до жути похож на карточку, которую я продолжала сжимать в руке.

— Кукла! Кукла, Ирэн! Глупое, исковерканное существо! Ты ходишь по коврам роскошной квартиры в своем дурацком голубом халате, кушаешь бифштексы и шоколад, ничего в жизни не понимаешь и смеешь что-то говорить о войне, о народе… смеешь в чем-то упрекать его!.. Пустая, бездушная кукла!..

Я порывисто села. В глазах потемнело от жгучей обиды.

— А ты?! — закричала я. — А ты не ходишь по коврам?! Ты не кушаешь то же, что я?! Как ты смеешь меня… — я задохнулась.

— Я зря вспылил, Ирина, — сказал Володя тихо.

— Как ты смеешь?!. За что ты меня?..

Володя молча погладил меня по плечу.

— Ну, постараемся говорить спокойно, сестра. Прости. Мы же еще говорим на разных языках…

— А ты сам?! — не могла успокоиться я. — Разве ты не так же живешь, как я?

— Нет, не так, — сказал Володя твердо, — не так! Да, и я жил несколько лет в этом доме. Но я с детства знаю и Другую жизнь. Я бываю в таких лачугах, о каких тебе не снилось. Я встречаюсь с такими истощенными, голодными, больными детьми, что на них страшно смотреть. По-твоему, это справедливо? И ради них жил я те годы в этом доме, который мне отвратителен.

— Как — ради них? — удивилась я.

Володя усмехнулся.

— Никому в голову не пришло бы искать большевиков в квартире генеральши Сольской. Кто мог тогда подумать, что ее внук, одетый у дорогого портного… Ты слышала фамилию Ленин? — перебил он сам себя.

— Ленин? Каждый день слышу! Если бы Керенский арестовал его, когда он говорил с балкона Кшесинской, никакого безобразия бы не было! — выпалила я фразу, которую постоянно повторял в гостиной за сигарой доктор.

Брови Володи снова гневно дрогнули, но он сдержался.

— Попугай ты, Иринка. Глупый маленький попугай. Это же вечная песня в этом доме. А ты повторяешь эту чепуху, ничего не понимая.

Я обиженно молчала.

— Ленин — огромный человек, — заговорил Володя, и глаза его горячо заблестели. — Это великий, талантливый вождь! Слушай, Иринка, — Володя порывисто схватил меня за руку, — вот вслушайся хорошенько в то, что я скажу, подумай и ответь мне. Только вдумайся по-настоящему, представь себе ясно-ясно и тогда скажи. Так вот, чего тебе больше хочется: жить всю жизнь вот такой куклой Ирэн, ни о чем не думать, ничего не делать и чтобы для тебя сотни тысяч таких же детей, как ты, голодали, работали с утра до ночи и не умели улыбаться? Или ходить в одну и ту же школу с этими детьми? Чтобы вместе с ними учиться и потом вместе работать? Работать, Иринка!

— Ты смешные вещи говоришь, Володя! Как будто какие-то дети работают для меня и из-за меня не умеют улыбаться! Это же глупо!

— Да, это глупо, но это так, Ирина. Не столько глупо, сколько преступно. Не для тебя одной, конечно, а для небольшой кучки таких вот праздных кукол, как ты. Вам — таким вот Иринам Тарабановым — все, а им — ничего! А Ленин говорит: все люди имеют одинаковое право на человеческую жизнь, на счастье. Ленин говорит: пусть все принадлежит тем, кто это «все» делает своими, а не чужими руками. Поняла?

И терпеливо Володя рассказал мне то, что нынешние ребята знают с первого класса школы: и как тяжело жилось рабочему люду и крестьянам при царе, и что война нужна богачам, потому что они от нее еще больше богатеют, и какая разруха и голод начались из-за войны в стране, и как солдаты вконец замучены в окопах.

Объяснил мне Володя и то, что революционеры вовсе не разбойники, а люди, которые собственной жизнью жертвуют, чтобы отвоевать человеческую жизнь для всех.

Рассказал он мне и о Красной Гвардии, и об Андрее, и о своем «десятке».

— Какие хорошие ребята подобрались у Андрея, знала бы ты! — воскликнул он.

Я затаила дыхание, я боялась проронить хоть слово… Все, что я слышала дома, было так не похоже на то, что говорил Володя!

У кого же правда?!

Володя взглянул на часы.

— А ты знаешь, что уже второй час? — сказал он. — Ты хочешь спать?

— Спать? Ни чуточки!

— Вот и хорошо!

— Ну, рассказывай же мне о папе и маме! — нетерпеливо сказала я.

Володя сел около меня.

— Слушай, — сказал он. — Мне наши родители столько раз рассказывали свою историю, что я смогу рассказать тебе ее подробно. Не устанешь слушать?