Куплю любовницу для мужа (СИ) - Халь Евгения - Страница 36

Острый нож вонзается в мое сердце. Не могу больше! Встаю, бросаюсь к ней. Она поднимается мне навстречу. Крепко обнимаю ее. И так мы и застываем, обнявшись, и горько плачем.

— Передам, — горячо обещаю я. — Спасибо вам. Я когда ехала сюда, то думала, что вы и говорить со мной не захотите. Это ведь ваш ребенок. А меня вы и не знаете совсем.

— Да, она мой ребенок. Поэтому как мне ни горько слышать о ней такое, но я все равно её люблю. И сердце из-за нее не на месте. А сейчас с вами поговорила, как будто с ней повидалась. Мне ведь и слово сказать некому. Муж запретил даже имя ее в доме упоминать. Говорит: "Отрезанный ломоть к караваю не приклеить. Нет у нас, Мария, дочки. Сами век доживать будем".

Глажу ее по волосам, продолжая крепко обнимать. И мысленно обращаюсь к Нему: "Господи, как ни тяжела моя жизнь, спасибо тебе за то, что хотя бы Белка — это мое счастье, мой самый ценный подарок от тебя!"

Пусть уйдут все мужчины! Пусть небо упадет на землю! Только чтобы моя доченька всегда была со мной!

По дороге в Москву мысленно пытаюсь сложить кусочки мозаики, а они рассыпаются под руками. Хлыст — школьная любовь Таты? Ладно, она могла соврать, что познакомилась с ним в ресторане, где работала. Странно другое: Гордей говорил, что у Хлыста три отсидки, включая малолетку. Сама Тата его называла уголовником. Как только язык повернулся после такой неземной детской любви так его оскорблять? А Мария, мама Таты сказала, что Хлыстов не сидел. Да и выглядит он старше Таты, а ведь они должны быть ровесниками. В жизни бы не сказала, что Хлысту двадцать пять лет. Хотя, учитывая как он за воротник закладывал, вполне возможно, что выглядит на тридцатку с гаком. Все алконавты выглядят старше своих лет.

Значит, Тата все наврала. Не только мне, но и Максу. Он тоже Хлыста считает уголовником. А Тата и он, оказывается, Ромео и Джульетта. Вернее, Бонни и Клайд. Чудно как-то. Такая любовь и вот так закончилась? Воистину говорят, что Москва людей портит. Нужно позвонить Гордею и все рассказать. Он не может спорить с фактами. Пусть сам приедет в Истру, поговорит с участковым, с соседями, с бывшими одноклассниками. Да с мамой Таты, в конце концов. Одно дело слушать мой пересказ, и совсем другое: увидеть все своими глазами. Но сначала нужно тщательно продумать наш разговор. Чтобы муж поверил, я должна быть лаконичной, убедительной и излагать все без истерик и слез, ясно и четко. Торопиться нельзя, все испорчу. Так что точно не сейчас, потому что меня трясет, а мысли в голове роятся, как пчелы в улье.

Стрелка датчика топлива показывает, что бензин почти на исходе. Как обидно! До Москвы не дотяну, хотя здесь и ехать-то всего ничего. Хоть бы до заправки хватило! Какой же нужно быть дурочкой, чтобы перед такой дальней дорогой не залить полный бак! Еще не хватало стать всухую посреди трассы! Через несколько минут замечаю с левой стороны заправку. Хоть в чем-то везет! Заезжаю на заправку и останавливаюсь.

— Полный? — заправщик в яркой ветровке шустро подбегает к машине и расторопно вставляет штуцер в горловину бака.

— Да, пожалуйста! — даю ему деньги и выхожу, чтобы размять ноги.

Делаю круг по заправке. Темнеет. Я даже не заметила, как прошел этот суматошный день, под завязку наполненный событиями. Останавливаюсь возле киоска-автомата, машинально рассматривая яркие наклейки с ассортиментом: шоколадками и баночками с напитками. Мимо походкой боцмана враскачку проходит местный ханурик. Он останавливается возле меня и по испитому лицу, расцвеченному сосудистой сеткой, расползается гаденькая ухмылка.

— Ля, какая! — восхищенно присвистывает он. — Добрый вечер, красавица!

— Добрый! — бурчу я, пытаюсь проскочить мимо него и вернуться к машине, возле которой стоит заправщик.

Но алконавт делает шаг вперед, зажимая меня в угол между автоматом и огромным вертикальным рекламным щитом, за которым темнеют густые кусты.

— Давай на брудершафт, — он глотает из горла дешевую сивуху, пахнущую ацетоном, и протягивает пузырь мне. — За тебя, красивая! И за знакомство!

Вжимаюсь спиной в щит, упираюсь двумя руками в его грудь и взвизгиваю:

— Отойдите! Дайте пройти! Я не буду с вами пить!

— Брезгуешь, значит, лярва? — горько осведомляется он. — С другими-то, небось, поласковее обращаешься? Вон на какую тачку наласкалась, шалава московская! А ну пей, прошмандовка! — он хватает меня за волосы, запрокидывает голову и силой вставляет бутылку мне в рот.

Гадостная жидкость обжигает губы. Его гнилое зловонное дыхание обдает лицо. Зажмуриваясь от отвращения, резко поднимаю ногу и бью его коленом в пах.

— Сууууу… — хрипит ханурик, складываясь напополам.

— Эй, Митрич, ты чего охренел совсем? — заправщик подлетает к нам, отшвыривает алконавта в сторону и хватает меня за плечи. — Девушка, вы как? Нормально?

Молча киваю, сдерживая рвотные спазмы. Меня выворачивает наизнанку от отвращения.

— Он вас трогал? Скажите что-нибудь, не молчите! Не понимаю, какая муха его укусила. Он вообще-то безобидный!

— Я нормально. Только тошнит сильно от запаха и вообще… — с трудом выдавливаю из себя слова.

Ханурик поднимается на ноги, берет бутылку, содержимое которой наполовину выплеснулось на асфальт. С сожалением смотрит на то, что осталось, с ненавистью сверлит меня взглядом и цедит сквозь зубы:

— Весь кайф обломала, шмара! На! — он выплескивает на меня оставшуюся водку.

Вскрикиваю и зажмуриваюсь, чтобы эта гадость не сожгла глаза. Сивуха обдает мою одежду.

— Ах ты ж екарный бабай! Идрит-ангидрит! Чухоблох вонючий! — заправщик прыгает на ханурика, поднимает руку со сжатым кулаком, намереваясь впечатать ему с широкого плеча.

Но тот с неожиданной ловкостью бросается в густые кусты и исчезает в лесу за заправкой.

— Отмокай, шалава! — доносится оттуда его гнусный голос.

— Вот скотобаза! — возмущается заправщик. — Давайте я вам помогу. У нас туалет есть, зайдите помойтесь. Только вот с одеждой что делать? — озадачено спрашивает он. — У вас ничего в машине на смену нет? Если что, у меня есть запасная майка. Чистая. Жена всегда с собой дает. Вообще не понимаю, какого рожна он взбесился. Каждый день здесь бродит. Стекла в тачках протирает. Сшибает у москвичей на пузырь. И никогда никого не трогает. Он вообще тихий!

— Нет у меня запасной одежды. И ничего не нужно. Я как-нибудь до дома доеду, — сажусь в машину и завожу мотор. — Спасибо вам огромное!

Все мысли вылетают из головы. Остается только одна: быстрее доехать домой, выбросить всю одежду, залезть в горячую ванну с ароматической солью и смыть с себя эту мерзость. Жаль только, что с сердца и с души нельзя вот так все смыть.

Внезапно звонит телефон, и я вздрагиваю. На экране высвечивается имя Макса. Как же он вовремя!

— Карапузик, ты куда пропала? С тобой все в порядке? Я тут занят сильно был, и даже нормально с тобой не поговорил. Очень сожалею и молю дать возможность все исправить!

— Макс, я не могу даже говорить от отвращения. На меня напал какой-то алкаш. Облил водкой, пытался лапать. Хорошо, что заправщик вступился. Но меня сейчас стошнит материнским молоком!

— Где ты? Я сейчас немедленно приеду. Оставайся там! Слышишь меня? Я уже еду! — кричит он.

— Я домой, Макс. Мне в ванную нужно. Все в порядке, не волнуйся.

— Ты его знаешь, карапузик? Я же ему все кости переломаю! Только скажи, кто это.

— Оставь, Макс. Это просто больной придурок. И все. Прости, не могу говорить. Мне плохо. Я задыхаюсь от зловония своей жизни. Понимаешь? Все логично. Так и должно было быть. Грязь притягивает грязь. Я в такое болото залезло, что теперь мерзкая жижа липнет ко мне со всех сторон!

— Нет, подожди…

Он пытается что-то сказать, но я уже кладу трубку. Не могу никого слышать. Совсем не могу.

Все познается в сравнении. Еще час назад у меня была чистая одежда, благоухающая моими же дорогими духами. Я думала о своих проблемах, и мне казалось, что хуже уже не бывает. Но сейчас задыхаюсь от зловония сивухи и этого алкаша, и горячая ванна кажется мне самым большим счастьем в жизни. И когда моя машина медленно едет мимо темных домов по пустым улицам нашего поселка, чьи жители сейчас нежатся на Мальдивах и в Куршевелях, то меня охватывает острый приступ счастья от того, что я сейчас смою с себя всю гадость этого дня. Даже хорошо, что во всем поселке в это время года осталось всего несколько семей, да и те живут далеко от меня. Никто не сунет любопытный нос в мои дела. Никто не придет фальшиво соболезновать и корчить кислую мину сочувствия, ликуя в душе, что вся наша с Гордеем жизнь развалилась на кусочки. Живя в этом подмосковном Париже, я часто ловила на себе косые взгляды: мол, что эта замарашка здесь делает? Среди генеральских дочек, любовниц депутатов и поющих трусов шоу-бизнеса? Мне всегда было на них наплевать. А Гордей был даже рад, что я ни с кем из соседок не дружу и не могу нахвататься от них гламурных привычек, которые он на дух не выносит.