Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад - Гейман Нил - Страница 24

Жрец улыбнулся.

Что может быть угодно богине? Что, как не кровь девы на ее алтаре? Жизнь одной дочери в обмен на ветер, что понесет в бой твой флот, способный лишить жизни многие тысячи. Жизнь одного ребенка ради великой войны…

Одиссей с Менелаем не сводили с тебя ненасытных взглядов. Жажда битвы истощила их взоры и души, как истощает голод лицо бедняка. В отсветах пламени факелов мерцала невысказанная угроза: делай, как велит жрец, или войска, собранные для войны с троянцами, двинутся на Микены. Принеси в жертву дочь, или пожертвуешь царством.

Взял Менелай амфору с изысканным красным вином, налил по мере каждому из троих. Выпить – все равно что дать клятву. Сам Менелай выпил быстро; алые капли заблестели в густой бороде, словно кровавые брызги. Одиссей не спешил, лениво смакуя каждый глоток, пристально, с хитрецой, глядя тебе в лицо.

Ты, отец, не поднося к губам золотого ритона[32], взглянул в его глубину, темно-красную, как моя кровь, обреченная оросить алтарь Артемиды. Могу только предполагать, что ты чувствовал в эту минуту. Может быть, дрогнул, заколебался. Может быть, вспомнил мой взгляд, подумал о свадьбе, которой мне никогда не видать, и о детях, которых мне никогда не носить под сердцем. Но, какие бы думы ни вкладывало тебе в голову мое воображение, я твердо знаю лишь правду твоих поступков. Ты не сломал о колено царского посоха, не отшвырнул прочь его обломков. Не закричал Менелаю, что тот не вправе просить тебя принести в жертву дочь, когда сам не желает пожертвовать даже прелестями изменницы, потаскухи, бежавшей с его брачного ложа. Не посмеялся над Калхантом, не велел ему попросить о чем-то другом.

Ты крепко стиснул в руке царский посох и залпом выпил вино.

Как много я потеряла! Слова. Память. Чувства… Только сейчас, на пороге смерти (а может, уже переступив его), и начала приходить в себя.

И все это – дело твоих рук, отец. Твоих рук, твоей воли. Ты вместе с этой богиней развеял меня, но забыть обо мне я тебе не позволю.

Плечи твердо, настойчиво стиснули руки матери. Встревоженно сдвинув брови, она склонилась ко мне.

Мать со своими рабынями отыскала меня подле фрески, изображавшей детей за игрой во дворе. Съежившись, сжавшись, тянула я руку к самой маленькой из детских фигурок, в помрачении чувств принимая ее за Ореста. Рабыни таращились на меня с опаской, особыми знаками отгоняя безумие.

– Должно быть, это был сон, – предположила я в оправдание странности, словно бы облепившей меня с головы до ног.

– Надо со жрецом посоветоваться, – сказала Клитемнестра, подхватывая меня под локоть. – Встать сможешь? У меня имеются новости.

Я робко шагнула вперед. Подошва мягко коснулась пола, но я его больше не чувствовала.

– Хорошо, – одобрила мать. – Здоровье тебе очень понадобится.

С этими словами она погладила меня по щеке, с неожиданной сентиментальностью окинула взглядом черты моего лица, будто стараясь получше запечатлеть его в памяти.

– Что с тобой? – удивилась я.

– Прости. Просто захотелось взглянуть на тебя повнимательнее, – пояснила мать, опуская руку. – Твой отец призывает нас в Авлиду. Сам Ахиллес желает взять тебя в жены!

Слово «жена» я помнила, но… Авлида? Ахиллес?

– Кто? – переспросила я.

– Ахиллес! – повторила Клитемнестра. – И мы отправляемся в Авлиду сегодня же, после обеда.

Тут я взглянула в знакомые глубины материнских глаз. Зрачки ее были темны, как ночные воды, но радужки исчезли без следа. Ни окрашены, ни белы… просто исчезли.

«Зеленые, – на миг промелькнуло в памяти. – Глаза матери зелены, как весенние листья». Но, уцепившись за эту мысль, я не сумела вспомнить, как выглядит этот «зеленый».

– Куда мы отправляемся? – спросила я.

– Тебя ждет свадьба, сердце мое, – ответила мать. – Все меняется в один миг, не так ли? Сегодня твоя дочь – девчонка, а завтра – взрослая женщина. Сегодня твоя семья вместе, а завтра начнется война, и все выступают в поход. Но так уж в жизни заведено. Покой, равновесие – и вдруг перемены. А после, не успеешь привыкнуть к новому равновесию, жизнь снова меняется, и нам остается только вспоминать, какой была она прежде. Ты все это поймешь позже. Ты еще так молода… хотя, с другой стороны, вот-вот станешь хозяйкой, женой. Выходит, не так уж и молода, верно?

– Кто такой Ахиллес? – повторила я.

Но мать уже выпустила мои руки и зашагала из угла в угол. Душу ее переполнила радость пополам с беспокойством о предстоящих приготовлениях, а для меня места в ее душе не осталось. С языка ее так и посыпались приказания прислуживавшим ей рабыням. Уложи то-то. Не забудь то-то. Приготовь. Вычисти. Отполируй. Рабыни защебетали, точно стайка птиц, охорашиваясь под ее присмотром.

Нет, обо мне тоже не совсем позабыли. Ко мне, готовить меня в дорогу, приставили одну-единственную молодую девицу. С охапкою свадебных украшений она подошла ко мне.

– Ты станешь женой героя, – сказала она. – Ну разве не чудесно?

Слегка потягивая меня за волосы, она принялась вплетать что-то в прическу. Я подняла руку, пощупала, что там. Девица на миг прервала работу и позволила мне взять одно из украшений.

В руке оказалась какая-то красная с белым вещица. Искусно сложенные воедино, ряды чего-то волнистого, нежного, плавно сходятся внутрь, к темной сердцевине… Ноздри защекотал сладкий, незнакомый аромат.

– Пахнет, – заметила я.

– Пахнет великолепно, – заверила меня рабыня, мягко, но непреклонно вынув вещицу из моих пальцев.

Пока она вплетала это красное с белым в мой свадебный венок, я, смежив веки, изо всех сил старалась вспомнить название этого сладкого аромата.

Однажды ночью – тогда я была совсем маленькой, мне еще брили голову, оставляя только косицу волос на затылке – ты пришел в комнату, где я спала. Озаренный землистым, неярким светом луны, склонился ты над моим ложем. Черты лица твоего потускнели в тени отливавшего желтым шлема, украшенного клыками белого вепря, вываренная кожа кирасы и юбки-набедренника масляно поблескивала в отсветах факелов.

В детстве я много раз наблюдала с галерей верхнего этажа, как ты командуешь войском, но никогда не видала тебя в коже и бронзе так близко. В этот миг мой отец, один из царей, один из героев Эллады, был несказанно далек от того человека, что по вечерам, изнуренный трудами не меньше любого простого работника, садился за ужин и не ел ничего, как ни соблазняй его мать кубиками баранины и сыра. В эту минуту ты принял облик, известный мне только из сплетен да грез. Чувствуя в твоем дыхании запах маслин, слыша негромкий лязг меча о бедро, я не могла поверить, что все это – взаправду.

– Мне вдруг захотелось увидеть дочь, – сказал ты, даже не думая понижать голос.

Разбуженные тобою, другие девчонки сонно замычали, встрепенулись, устремили взгляды на нас. Меня охватила гордость. Мне так захотелось, чтоб все они увидели и тебя и меня – вместе, вдвоем! Это заставило вспомнить, что я – Ифигения, дочь Агамемнона и Клитемнестры, племянница Елены, ведущая род от богов и героев.

Как все же просто быть кем-то, но не чувствовать этого… Как незаметно, легко величие меркнет в серости будней, за ткацким станком, за чисткой маслин от косточек – да попросту за сидением взаперти, в духоте мегарона[33] во время грозы, под стук дождевых капель о камень!

– Вставай, – сказал ты. – Хочу тебе кое-что показать.

И я, подпоясав одежды, вслед за тобой вышла из спальни, спустилась по гулкой лестнице на первый этаж. Из-за дверей, что вели в мегарон, рвались наружу отсветы пламени. Слуги, присматривавшие за очагом по ночам, коротали время за сплетнями, и хохот их вторил треску горящих дров.

Ты устремился наружу, я же замешкалась у порога. Стены дворца я покидала нечасто, а ночью – вовсе ни разу. Однако ты вышел во двор, даже не оглянувшись, не проверив, иду ли я за тобой. Приходило ли тебе хоть когда-нибудь в голову, что дочь может не сразу уступить капризу отца? Думалось ли хоть когда-нибудь, что у девочки время от времени могут возникнуть желания, затмевающие чувство долга?