Сон Лилии
(Легенды и сказки) - Любич-Кошуров Иоасаф Арианович - Страница 32

— Значит, вы меня раздели, когда я спал!

Они не поняли, про что он говорит, и мать, закалывая косу на затылке, сказала:

— Погоди, я тебе сейчас помогу одеться.

И, поправив еще раз прическу обеими руками перед зеркалом, подошла к нему и сняла со щитка стула его платье.

— А где же мой шлем и панцирь? — спросил Володька.

Мать, приготовившаяся было надеть на него верхнюю рубашку, опустила вниз руки с рубашкой и взглянула на него широко открытыми глазами.

— Что? — сказала она, возвысив голос и наклонившись к нему, так как ей казалось, что она не совсем хорошо расслышала, что сказал Володька.

— Мой шлем и панцирь, — повторил Володька и добавил немного погодя, видя по глазам матери, что она все-таки его не понимает: — и меч Жофруа.

Володькина мать повернулась к сестре и улыбнулась.

— Ты слышишь? Значит ему все это приснилось…

— Да нет же, не приснилось! — крикнул Володька, — он был тут, этот старик, и сделал меня рыцарем Большого Меча.

— Ну, что, ну, что, — заговорила старшая сестра, утираясь полотенцем и из-под полотенца взглядывая на младшую. — Не говорила я тебе — не нужно было читать ему эту книгу.

— Отдайте мне меч Жофруа! — крикнул Володька.

Он поворачивал голову из стороны в сторону, останавливая глаза то на матери, то на тетке.

И вдруг он лег на постель боком, подогнул колена, сгорбился, съежился и заплакал.

Его мать стояла посреди комнаты, опустив руки вдоль тела и опустив голову.

Потом она тихо подошла к Володьке, села на сундук и, нагнувшись к нему, зашептала:

— Ну, хорошо, ну, хорошо… Это верно, что старик тебе приснился, потому что ведь он далеко отсюда, во Франции, но я все равно достану тебе меч Жофруа и панцирь, и шлем, и ты будешь у меня рыцарем…

Она помолчала немного.

— Ну, давай одеваться.

Володька стал одеваться.

На глазах его еще блестели слезы, но он уже смеялся и не спускал глаз с матери и говорил:

— Знаю, знаю, это все тетя… она все попрятала…

— Одевайся, одевайся, — говорила тетка.

Мать помогала одеваться Володьке, и глаза у нее были задумчивые и чуть-чуть точно подернутые влагой, Она никогда не любила так своего Володьку, как в эту минуту.

Почти каждый день потом, по нескольку раз в день, Володька подходил к матери и спрашивал потихоньку:

— Когда же ты отдашь меч Жофруа?

— Подожди, подожди, — отвечала мать, — вот дай кончить работу.

И она шила с лихорадочною поспешностью и иногда, когда она шила, она взглядывала на Володьку и говорила:

— Вот кончу, подожди…

И глаза у нее блестели и на щеках вспыхивал румянец.

Раз, проснувшись утром, Володька увидел на столе почти такой же узел, какой принес ему в ту памятную ночь старик с седой бородой.

Володька до сих пор верил, что старик ему не приснился, а действительно приходил в ту ночь.

И так же из узла торчал меч с золотой рукояткой и в ножнах в золотой оправе.

Точь-в-точь как меч на картинке — меч старого Жофруа.

Правда, этот меч был жестяной, как и все вещи, оказавшиеся в узле. Мать купила их в игрушечном магазине, в рассрочку; она шила платье хозяйке магазина, и хозяйка согласилась уступить ей все рыцарское вооружение на очень льготных условиях.

Но ведь этого же ничего не знал Володька, и когда на него надели панцирь и шлем и опоясали мечом, мать сказала ему:

— Вот теперь ты мой настоящий маленький рыцарь…

И, отойдя в сторону, взглянула на него издали. Володька обнажил меч и, подняв его совсем так, как Винцент Фламелло, произнес картавя немного.

— Теперь меч Жофруа у меня: и я буду заступаться за бедных людей.

Каждый день он одевался в свои рыцарские доспехи и пристегивал меч к кольцам панциря.

Но, помимо этого панциря и этого меча, его жизнь оставалась такою же, как была раньше. В ней не было ничего, что было в жизни Винцента Фламелло.

А он помнил, как он целовал листы скорби… И когда он вспоминал об этом, он искал глазами книгу, что когда-то читала ему тетка, ту книгу о бедных людях.

А книги не было.

И его сердце сжималось тоскливо и больно… Как будто эти бедные люди страдали и мучились где-то далеко-далеко, и ждали его, своего рыцаря.

Сначала его занимал только этот блестящий панцирь, но теперь ему хотелось другого, хотелось того, что было в легенде.

Его мучил этот поцелуй его на листах скорби. Раз, когда мать и тетка отлучились ненадолго в соседнюю комнату к заказчице, он тихонько вышел в коридор, а оттуда на улицу.

Он пошел по улице, этот маленький рыцарь, в шлеме и панцире с «мечом Жофруа».

Он не знал, куда он идет. Он чувствовал только, что он не может не идти, не может дольше оставаться в своей маленькой комнатке.

Разве он не дал клятву, как Винцент Фламелло, и не целовал листы скорби?

Ноющая боль сосала его сердце по тем несчастным, страдающим, о которых он узнал в первый раз из той книги, и что-то, что было свыше его силы, тянуло его к ним, к этим людям.

На минуту он забыл даже, что он рыцарь Большого Меча; ему хотелось только быть с ними, с этими людьми.

Казалось, его неразрывно связал с ними этот поцелуй на листах скорби.

И вдруг он увидел того человека нищего, что недели три тому назад видел из окна коридора.

Сегодня было совсем тепло, солнце ярко светило, и нищий не ежился, как тогда, но все же он был такой несчастный, такой жалкий.

Он стоял у ворот одного Большого каменного дома и, когда проходил кто-нибудь по тротуару, быстро подходил и долго потом шел следом, согнувшись, и, должно быть, просил о чем-то, потому что такие у него были глаза при этом и такое лицо…

Рыцарь Большого Меча хотел было обратиться к нему с вопросом, что ему нужно и не может ли он помочь ему, но в это время парадная дверь отворилась и на подъезд из дома вышел высокий господин с черными усами в длинном пальто и цилиндре.

Он остановился на подъезде и поманил пальцем дворника.

Дворник сгонял метлой воду с тротуара и, когда увидел господина в цилиндре, снял шапку и стоял так без шапки, держа ее в одной руке, а метлу в другой.

Он торопливо подошел к господину в цилиндре, а тот, натягивая желтые перчатки, слегка повел глазами и головой в сторону нищего и сказал:

— Сколько раз говорил гнать их отсюда!

Что было потом, рыцарь Большого Меча хорошенько не помнил.

В памяти у него осталось только бородатое широкое лицо дворника и его большая рука, лежавшая на плече нищего, и лицо этого нищего, немного испуганное, и его глаза с красными веками…

Рыцарь Большого Меча заступил дорогу господину, готовившемуся сойти на мостовую, и обнажив свой меч, крикнул громко:

— Ты гонишь несчастного, а я — рыцарь всех несчастных. Не смей делать этого!

Глаза его щеки загорелись румянцем.

— Не смей! — повторил он.

Господин смотрел на него с недоумением и с недоумением оглядывался вокруг.

Потом он улыбнулся чуть-чуть под усами и спросил.

— Как же вас звать, благородный рыцарь?

— Владимир Свирбиенко, — ответил рыцарь Большого Меча и добавил, строго сдвинув светлые брови: — Нельзя обижать бедных.

Острие его меча почти касалось господина. Господин отступил.

— Или тебе его не жалко? — продолжал рыцарь Большого Меча, — ты посмотри, какой он несчастный… А ты богатый…

И, должно быть, было что-то особенное в его лице, в выражении глаз и в тоне голоса, когда он говорил это, потому что господин в цилиндре вдруг перестал улыбаться, и рыцарь Большого Меча заметил, как передернулись его тонкие губы.

А рыцарь Большого Меча в эту минуту был совсем, как Винцент Фламелло. Он не сознавал даже хорошенько, где он, близко ли, далеко ли от своей квартиры и когда ушел оттуда, и очутился здесь; как будто из своей обыденной жизни, которую он вел всегда, он ушел в ту книгу, что читала ему мать, сам стал действующим лицом в книге, и все, что было описано в книге, ожило, тоже стало жизнью.