Белая королева (СИ) - "Майский День" - Страница 27

Если вы помните, я допускал, что он однажды слетит с катушек, но моё воображение выше неистового секса не поднималось. Нежных чувств я не ждал, но чем дольше смотрел на беднягу Ринни, тем меньше оставалось сомнений в том, что невозможное свершилось. А то я не навидался влюблённых! Я их даже ел неоднократно — хорошая пища, податливая и глупая. Отпускаешь такого, а он сам уже себя успешно обманул, хотя идёт и шатается. С неразделёнными чувствами тоже дело иметь приходилось. Застал как-то такого страдальца в скалах над прибоем — камень уже на шею привязывал. Я всего-то хотел помочь ему расстаться с опостылевшим существованием более гуманным, чем утонутие в заливе способом, но как несчастный любовник заорал, отведав клыков. Из любопытства я не выпил досуха, а отпустил. Бежал нежный юноша к городу так быстро, что вампир не догонит.

Призывая на помощь немалый опыт, я, тем не менее, ничего стоящего не придумал. Кроме охоты. Покушать для вампира — универсальное лекарство от всех бед. Что может быть лучше?

— Сейчас вернусь, и мы пойдём гулять!

Я взлетел к себе наверх, мигом принял душ и переоделся. Так часто приходилось делать это в последнее время, что едва зубами не заскрипел. Справился быстро, Саторин за истекшие минуты с места не сдвинулся. Начатой работе тоже своё драгоценное внимание не вернул, стоял и смотрел в пространство задумчивым взглядом. Грозный признак! Не люблю, когда вампиры размышляют — вредно им это, и всегда доводит до беды. Я полагал, что тащить господина и повелителя придётся где лестью, где угрозами, где просто за рукав, но пошёл сам, погрустнел только.

Добирались мы змеёй, и Саторин, в нормальном расположении духа трепетно относившийся к своей важной особе, не замечал толкотни, меня же она раздражала больше обычного: ночь же, куда все эти люди едут? Когда соскочили на станции и углубились в лабиринт здешних улиц, я вздохнул с облегчением. Места пошли до мелочей знакомые, я часто охотился здесь.

Саторин брёл рядом, не замечая окружения и не выказывая склонности к беседе, лишь когда я вывел его на жертву, слегка оживился. Вонзив клыки, он принялся жадно пить. Я наблюдал, опасаясь, что не сможет вовремя остановиться, но всё прошло хорошо, потому следующего человека мы употребили на двоих.

Иногда я позволяю себе не дозированное кормление, а такой вот пир, когда бродишь где хочешь и по прихоти хватаешь прохожих, перекусываешь, идёшь дальше, к новой жертве. Случалось, я утаскивал добычу к затонам и там не спеша осушал её полностью, но сегодня убийство в планы не входило. Инстинкт настойчиво подсказывал, что нельзя допустить, чтобы Саторин лишил кого-нибудь жизни — момент неподходящий.

Наевшись, мы поднялись в чистые кварталы. Я решил, что пора бы дать патрону возможность высказаться, и сделать это лучше не дома, а на нейтральной территории. Подвёл его к одной из скамей, усадил, устроился рядом.

— Не молчи! Иногда мысли следует выпустить из головы, словно кровь из жил.

Саторин хмуро на меня покосился, но потом уставился прямо перед собой, как я и полагал, ему легче было начать, когда я вроде бы рядом, но не в поле зрения.

— Никогда не видел, чтобы творили вот так, словно не понимая того, что происходит, одной мелодией чувства, помимо разума, словно нет под полом машин, а чудо происходит само.

— Девочка феноменальна, это верно.

— Нет! — горько возразил он. — Ты не понимаешь! Такое случается, может, раз в сто лет, и я видел это, понял, что проиграл навсегда, но мне было не только больно. Для созидателя его творения иногда важнее самой жизни. Я поднялся вместе с ней на высоту, с которой уже не смогу спуститься на прежний уровень.

Я не нашёлся с ответом, тут одно из двух: или я временами дурак, или он — постоянно. На всякий случай я горестно вздохнул — смотри какая удобная штука, не хуже поклонов.

— Это так переворачивает душу, что какое-то время просто не понимаешь, как существовать дальше. Всё заново, с нуля, на пределе постижения и сил!

Ну, понеслась! Так в искусство он влюблён или в девчонку? Что опаснее? Тёмные для меня всё материи. Я сочувственно молчал и это помогало. Речь лилась рекой, хотя временам шла порогами и водопадами. Выноси мне вот так остатки сознания не Ринни, а кто другой, уже стукнул бы больно и ушёл вдаль, но его слушал и терпеливо, хотя не пытался вникнуть. Гении сами себя не понимают, нелепо требовать большего от других.

Его причудливая страсть так тесно переплелась с творческими свершениями, что отделить одно от другого он не смог бы, даже если постарался. Я тем более не понимал, есть грань или нет. Если честно, и не пытался сообразить, привычно надеясь, что время течёт, смывая душевные беды. Там, где не поможет год, столетие точно дискомфорт подснимет, надо лишь подождать.

Забавно что его возвышенные страдания эхом отдавались в моей душе, казалось бы, пустой по определению. Временами гуляла внутри боль, а иногда подпирало горло нечто незнакомое, может быть, вдохновение?

Кто для меня Саторин? Что происходило между нами все эти годы? Почему я держался с ним, не только ведь ради денег? Я принял на себя обязанность стоять за него потому, что он моего гнезда, но единственно ли чувство долга послужило причиной? Теперь, когда он объяснял мне свою одержимость чужим гением, эту непостижимую распахнутость в сторонний мир, я начинал вернее читать в себе. Не тот ли самый порыв привязал меня к творцу? Сопричастность чуду. Не знаю, как объяснить лучше.

Я наблюдал в себе отчётливый трепет, отзвук гремевшей внутри Саторина бури и слабая эта ласка отдавала восторгом. Не научившись завидовать, я постигал искусство восхищения. Наверное, есть что-то неотразимое в умении человека создавать миры, всё равно красками на холсте или закорючками нот на бумаге. Или как теперь принято с помощью совершенных машин. Везде присутствует одно и то же чудо: неживая материя обретает судьбу и смысл, переводит себя в жизнь. Дина это умела, Саторин это умел, а я, и не будучи силён воплотить мечту, а то и вовсе её не имея, оказался причастен их творениям. Иногда способность понять произведение искусства почти так же прекрасна, как и воля его созидать.

— Ты улыбаешься, Тач? — спросил вдруг Саторин, прервав свою речь.

Я даже не подпрыгнул.

— Говори, Ринни, так хорошо, от того, что ты доверяешь мне всё это. Тепло и уютно.

— Ты же как всегда не слушаешь!

— Ушами — нет, только душой.

Похоже, перебрали мы всё-таки крови: два пьяненьких от сытости вампира, готовых обняться и оросить друг друга слезами. Привычная весёлость пришла на выручку, и я не заплакал, а лишь шире улыбнулся. От сердца, а не ради проклятых интриг — само по себе чудо.

Он помолчал, а потом спросил так, словно это лишь теперь пришло в голову:

— Тач, ты ведь знаешь, где она живёт?

Значит и сама юная особа ему интересна, не только её высокое искусство. Напомнить витающему в облаках гению, что незаконно соблазнять малолеток? Ну да ладно, самолично прослежу, чтобы они, пока не войдут в возраст, только за ручки держались.

— Идём!

Дина вместе со свитой своих прилипал вполне могла и переехать, но судя по запаху, который мы поймали на подходе к дому всё ещё обитала на прежнем месте. Я кивнул Саторину, да он и сам уже знал, куда смотреть, замер, изучая здание, точнее, подземный чертог, ещё точнее, одну его внешнюю стену. С ума сойдёшь с этими влюблёнными.

Всё же я произнёс мысленно это нелепое слово и едва не зарычал от злости, но потом решил себя простить, я ведь уже говорил, что поступаю так всегда — удобно и приятно. Саторин застыл, вбирая запахи и вперив взор в кирпичи. Что он там варил в своём съехавшем с плиты котелке — понятия не имею, я зорко поглядывал по сторонам. Чуял мой нос не только милый аромат юной особы, но и крепкий душок неприятностей. Нет такой потасовки, от которой ваш покорный слуга не сумел бы вовремя сбежать, а неуместные чувства моего повелителя и господина занесли нас ненароком в сферу влияния какого-то скандала.