Моногамия. Книга 3 (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна - Страница 6

— Все самые важные дела у меня в семье.

— Я больше не являюсь твоей семьёй. Я хочу переехать из дома на берегу в какое-нибудь другое место, поскольку испытываю серьёзный дискомфорт от нашей большой шведской семьи.

Лицо Алекса в одно мгновение помрачнело, игриво сдерживаемую улыбку словно смело смерчем, он сник, осунулся, и мне даже показалось, будто под глазами у него моментально пролегли тёмные круги. А может они и были там, только я сразу не заметила. Он сосредоточенно потёр пальцами переносицу, прикрыв глаза, затем откинулся на спинку дивана, и холодным, совершенно ледяным тоном произнёс:

— У тебя проблемы с Габриель?

— Нет, абсолютно.

— Я раздражаю тебя?

— Я почти не вижу тебя, ты не можешь меня раздражать.

— Тогда в чём дело?

— Ты придумал весь этот фарс ради якобы близости к Лурдес, но навещаешь её раз в месяц, наверное, так что я не вижу необходимости в ТАКОЙ близости и предлагаю жить своими жизнями, не пересекаясь, как мы это делаем. Это ненормально.

— Я вижусь с Лурдес каждый день, если тебе это не известно. Стараюсь не попадаться тебе на глаза, но ты всё равно недовольна.

— Допустим, меня напрягает факт твоего присутствия поблизости. Я не могу это объяснить.

Алекс молчал довольно долго, учитывая ждущих в конференц-зале. Потом встал, подошёл к стеклянной стене и, глядя на простирающийся у его ног Сиэтл, сказал:

— Через некоторое время я уеду. Надолго. Потерпи немного. Я строил дом на берегу для тебя и хочу, чтобы ты и Лурдес жили в нём. Εсли и мой отъезд тебе не поможет, решим, что с этим делать, когда я вернусь.

Я не ожидала, что он будет так настойчив.

— Почему не сделать это сейчас? Любой развод — стресс, и мы в данном случае усугубляем его негативные проявления.

— Какие именно? — на этот раз он уселся в своё кресло за рабочим столом, и стал что-то делать в своём компьютере, показывая мне тем самым, очевидно, своё пренебрежение к дальнейшей нашей беседе.

— Я не хочу говорить на эту тему, особенно после той картины, что я наблюдала в твоём фойе, — я встала и направилась к выходу, так как поняла, что решение принято, дальнейшая беседа не имеет смысла, и кроме боли я ничего не получу, да и, к тому же, рискую разрыдаться, что совершенно недопустимо.

— Стой, — окликнул он меня жёстко, — о чём ты?

Я повернулась, наткнувшись на его острый, почти свирепый взгляд. По этому взгляду мне стало совершенно ясно, что он прекрасно знает, о чём я.

— О твоих бывших, которые роняют днями напролёт одинокие слёзы в твои холодные фешенебельные кресла. Как предусмотрительно с твоей стороны никогда не пользоваться центральным входом.

Думаю, при этих словах у меня на лице было написано презрение, я и не пыталась его скрыть. Честно говоря, заплаканная девушка меня отрезвила настолько, что при нашей беседе с Алексом я ни разу не взглянула на него как на сексуальный и желанный объект. Это уже было очень большим шагом к выздоровлению.

Личный секретарь двинулась со мной, сопровождая к выходу, очевидно, это входило в её обязанности согласно правилам Этического Кодекса Корпорации. Жаль только, в нём не были прописаны основные принципы морали и поведения её владельца и руководителя. В тот момент я действительно презирала его.

Не успели мы отойти, как дверь кабинета распахнулась от жёсткого удара, но совершенно спокойный голос Алекса остановил нас:

— Хелен, я сам провожу миссис Соболев. Она покорно отошла в сторону и ждала, как вытянутая струна, пока он не поравнялся с ней, и лишь затем направилась уже в свой собственный кабинет. Мы спускались в лифте молча, Алекс был хмур как грозовая туча. Когда вышли в фойе, девушка сразу увидела его и бросилась к нему с рыданиями. Я успела услышать лишь часть их разговора:

— Алекс!

— Мия! Это ты? Что ты здесь делаешь?

— Я жду тебя, уже несколько дней жду, но меня не пускают, почему ты не отвечаешь на мои звонки! — с этими словами она бросилась к нему на шею, он обнял её и увлёк за собой, не знаю куда, так как я, не оглядываясь и не останавливаясь, направилась к выходу.

Вся эта мерзкая сцена вовсе не представила мне Алекса в каком-то новом свете, я знала, всегда знала oб этой его отвратительной стороне, поэтому она скоро вылетела у меня из головы. Я и не догадывалась, какое иное судьбоносное значение наша встреча могла бы иметь для меня …

Phaeleh — Here Comes The Sun (feat. Soundmouse)

Анабель сейчас 8 месяцев и Габриель выглядит великолепно. Она расцвела еще больше, материнство ей к лицу. Она умна, даже слишком. Во всём подражает своему мужу, хвалит его, лелеет, балует. Она с открытым ртом слушает его рассказы и заливисто хохочет над его шутками. Она боготворит его, и это проявляется во всём: в её словах, жестах, взглядах и поступках.

Мы с ней вроде как дружим. Она всячески проявляет свою расположенность ко мне и часто прибегает за помощью и советами. Мы вместе ухаживали за её дочерью, когда она заболела, я учила её, как вводить прикорм, как делать массаж ребёнку, как развивать, мы купали малышку вместе, когда Алекс бывал в отъезде. Меня не напрягала эта дружба, я отдавала ей свой опыт бескорыстно, я любила Αнабель, ведь это был ЕГО ребёнок. Алекс сам советовал Габриель почаще обращаться ко мне, он сказал ей, что я знаю всё о детях.

Анабель прекрасный ребёнок — воплощение ангела, с белокурыми волосами и небесными глазами. Анабель похожа на Габриель, а Лурдес — женственное продолжение Алекса. Теперь, когда ей исполнилось три года, это стало особенно заметно: Лурдес — маленькая испанка, хотя испанской крови в ней осталось уже совсем немного, она такая же смуглая, как Αлекс, у неё тёмные волосы и большие тёмные глаза, такие же изящные брови и пухлые губки, которые когда-нибудь станут сводить мужчин с ума. Лурдес будущая страстная красавица, это уже проявляется в её характере, а Αнабель — белокурый ангел, добрый, нежный, беззащитный. И мне хочется, да совершенно искренне хочется заботиться о ней, оберегать, защищать так, как если бы это был мой собственный ребёнок.

Алекс в отъезде, и на этот раз он, кажется, в Китае, а может быть и нет. Его перемещения гораздо более быстры, нежели моя осведомлённость о них. Я плохо чувствую себя … вообще-то в этот период моей жизни я перманентно в отвратительном расположении духа и самочувствия, но теперь я ещё и заболела. У меня грипп и обострение хронического воспаления почек. Это плохо, но я не в том состоянии душевной активности, когда человек от страха бежит сразу же к доктору. Я, как обычно, в сотый уже, наверное, раз назначаю себе лечение сама, по уже давно известной схеме, придуманной годы назад врачом из Кишинёвской больницы. Глотаю таблетки, горюю и пишу диссертацию. Вернее тщетно пытаюсь на протяжении месяцев сделать некоторые расчёты, которые в бодром состоянии выполнила бы, наверное, за один вечер. Мой грипп совсем разошёлся, у меня температура, высокая, и я запрещаю детям приближаться ко мне: ничего хуже не придумаешь, чем болезнь детей тогда, когда их мать не в состоянии сосредоточиться. Принимаю жаропонижающее и заваливаюсь спать с наслаждением вытягивая зудящие ноги…

Посреди ночи просыпаюсь от невыносимой боли в пояснице, настолько нестерпимой, что с трудом соображаю, где я, и что мне нужно сделать, чтобы унять эту боль. Артём по моему стону понимает, что со мной проблемы, и серьёзные, и вызывает emergency. Они приезжают довольно быстро, и я оказываюсь в больничной палате и не просто палате, а реанимационной… Я и не представляла, что мои дела настолько плохи…

Меня усиленно лечат, и я, в принципе, неплохо себя чувствую, но лица у врачей какие-то подозрительно серые, и их диагнозы на английском ни о чём не говорят мне, или же я не слишком сильно стремлюсь вникнуть в них. На четвёртый день моей жизни в реанимации Медицинского центра при Университете Вашингтона утром, часов в 7, потому что я еще сплю, дверь в мой бокс шумно открывается, и я вижу Алекса, он в бешенстве: