Младший советник юстиции
(Повесть) - Карелин Лазарь Викторович - Страница 8

— Смотрите, смотрите, — печально сказала Евгения Степановна. — Тут найдутся полезные книги и для вас. Муж собирал их с толком, умеючи. Ах, как он любил книги! И вы, видно, любите?

— Люблю! Очень! — сказал Трофимов, покосившись на Марину, которая в это время показалась в дверях.

И пока женщины, легко двигаясь по комнате, прибирали ее, Трофимов переходил от одной книжной полки к другой, снимая книги и не спеша прочитывая их заглавия.

Чего только тут не было! Книги по садоводству и архитектуре, множество книг о месторождениях золота, нефти и руд на Урале, целая библиотека по лесному сплаву, старинные исследования края, сборники народных песен.

Урал — Урал, с его суровой красотой, с его неисчерпаемыми богатствами, легендами и песнями, смотрел на Трофимова со страниц этих книг.

— Да тут у вас целая сокровищница! — воскликнул он, когда глаза его случайно встретились со взглядом Евгении Степановны.

— Ну что ж, я буду рада, если эти книги вам пригодятся, — сказала она. — Больно смотреть, как стоят они без дела на полках, точно вместе с хозяином… — Она не договорила, не смогла произнести страшного для себя слова. Слезы навернулись у нее на глазах, и дочь, заметив это, тихонько обняла мать и прижала ее к себе.

На минуту в комнате стало тихо и сумрачно. Трофимов, не смея потревожить этой тишины, не знал, что сказать. С книгами в руках он неподвижно стоял посреди комнаты и казался сейчас самому себе нелепо большим, неловким и совсем чужим для этих тяжко переживающих недавнюю утрату женщин.

— Вы уж меня простите за слабость, — сказала Евгения Степановна. — Как увидела вас с книгами, так и вспомнился муж. Он бывало тоже после какой-нибудь поездки вбежит к себе в кабинет и вот, как вы теперь, схватится за книги и начнет их перебирать, листать, восхищаться. Все у него в руках кипело, радовалось. Любил он жизнь!

— Кем же он был? — тихо спросил Трофимов.

— Кем только он не был!.. Мальчишкой на пароходе, грузчиком, приисковым рабочим, сталеваром, солдатом. Был первым строителем нашего комбината, потом его директором… Вот я вам и отвечу, Сергей Прохорович: был наш отец большевиком. Громкое это слово, а скромнее сказать не могу…

— Пойдемте, пойдемте пить чай, — нарушая наступившее молчание, сказала Марина. — Да положите вы книги, еще начитаетесь.

— И верно: что это мы? — встрепенулась мать. — Чай, чай пить! Милости прошу! — Она распахнула дверь и первая прошла в столовую.

— А после чая, — сказала Марина, — если хотите, пойдем в городской сад: там сегодня открытие.

За стол садились молча.

Марина налила Трофимову чаю и пододвинула чашку так просто, таким привычным движением, что он понял: место, на котором он сидел, раньше занимал за столом ее отец. Эта догадка смутила его. Несуразным представилось ему вдруг его вторжение в этот дом, в чужую жизнь, в чужое горе.

Он поднялся и пересел на другой стул.

Ни мать, ни дочь не сказали ни слова. Казалось, они ничего не заметили. Только Марина, когда она снова пододвигала Трофимову чашку, пожалуй, в первый раз за весь вечер внимательно на него посмотрела.

Городской парк был отделен от центра города рекой в том месте, где она делала широкую петлю, так что парк как бы лежал на самой реке, протянув к городу круто изогнувшийся над водой деревянный мост.

Мост этот по вечерам был местом встреч влюбленных.

Здесь, возле резных перил, в матовом свете фонарей, парни невольно говорили шепотом, а девушки, потупившись под взглядами случайных прохожих, прикрывали лица трепетавшими на ветру шелковыми косынками.

Сюда доносились приглушенные расстоянием звуки духового оркестра, неясные шумы вечернего города. Приносил сюда ветер и протяжные гудки буксиров с Камы, до которой было не меньше пяти километров.

От этой шири вокруг да от простых, хороших слов, что говорили своим подругам ключевские парни, тревожно бились девичьи сердца и верилось в любовь, большую и верную.

Хранители местных традиций могли бы рассказать много романтических историй, в которых немаловажную роль играл мост над Ключевкой. Часто случалось, что дочь назначала здесь свидание у того же фонарного столба, что и ее мать каких-нибудь двадцать, тридцать лет назад.

Ключевцы любили этот мост и столетний парк за рекой с тем глубоким чувством привязанности к родным местам, которое неизменно живет в русском человеке. Даже самые отчаянные городские озорники стихали на мосту и чинно пересекали его, не позволяя себе подшучивать над влюбленными.

Парк был излюбленным местом отдыха жителей города и комбинатского поселка. Сегодня же, в день открытия летнего сезона, здесь было особенно людно и весело.

Еще не доходя до моста, Таня, окруженная подругами, заметила у фонарного столба сутуловатую фигуру мужа. Она ждала этой встречи и твердо решила не избегать ее, не укрываться больше за спинами подруг, как делала все эти дни, когда встречала Константина. А встречала она его часто. Ясно было, что он преследовал ее, подкарауливал на дороге к дому, у автобусной остановки, у проходной.

«Что ему нужно? — спрашивала себя Таня. — Разве он не понимает, что все кончено между нами? Ведь все кончено!»

И вот он снова перед ней. Прячется за фонарь, сутулится, нервно курит. Она знала эту его манеру курить, почти не отрывая папиросу от губ. И этот его отчаянный, мальчишеский наклон головы — вот-вот ринется парень в бой — горячий, смелый, быстрый.

«Весь в отца», — говорили о нем пожилые женщины.

Но сейчас во всем облике Константина было что-то жалкое, что-то униженное. Нелепо горбатая, старческая тень легла от него поперек моста, и тень эта, колеблемая покачиваниями фонаря, точно приседала и кланялась перед Таней.

Пройти мимо, не повернув головы, наступить на эту жалкую тень с огромной, скрюченной у лица рукой?

А подруги уже замолчали, остановились и тесным кольцом обступили Таню.

— Нет, девушки, идите, идите, — тихо, но твердо сказала она. — Я должна с ним поговорить…

Никто не возразил ни слова. Таня стояла, не поднимая головы, прислушиваясь к удаляющимся шагам девушек. Тень у столба дрогнула, двинулась к ней. Таня подняла голову. Константин стоял рядом. За спиной его изгибался край моста, сверкали в воде отражения огней, темнели кроны деревьев.

Так стояли они здесь и в тот памятный, счастливый вечер…

— Таня, — сказал он хрипло.

А она, стараясь не слышать этот ставший чужим ей голос, вспоминала то, что говорил он тогда.

— Таня, как же теперь? Как же? — трудно выговаривая слова, спросил Константин.

Она снова взглянула на его измученное, исхудавшее лицо.

— Что, Костя?

— Не думал я, что так все у нас кончится…

— И я не думала.

— Как же теперь, Таня?

— Не знаю.

— Не суди меня строже людей… Послушай, что люди говорят, — Константин замялся. — В семье всякое бывает… Ну, погорячился, должна же ты понимать…

— О чем ты? — удивилась Таня. — Про каких-то людей?.. Зачем? Я этих людей не знаю. Мои друзья так не говорят. Нет, нет, с чужих слов жизнь не прожить!

— А я и не живу! — нахмурился Константин.

Знакомая упрямая складка легла у него возле губ, прищуренные глаза сверкнули злыми огоньками. Но странно, эта перемена в Константине обрадовала Таню. Таким он был больше похож на прежнего, такого не надо было жалеть. Жалость! Жалость! Вот что владело ею, вот что ее угнетало все эти дни! И чтобы совсем отделаться от этого унизительного, гнетущего чувства, она с вызовом бросила ему в лицо:

— А про жалость тебе твои друзья ничего не говорили? Не они ли посоветовали тебе ходить за мной по пятам, ловить на каждом углу и ждать, не пожалею ли я тебя? Бабы ведь жалостливые!.. — Сказала и испугалась своих слов.

Константин отпрянул от нее и с такой яростью потряс руками фонарный столб, что матовый колпак качнулся и тоненько зазвенел.

— Уходи! — крикнул он. — Мне твоей жалости не нужно!

И Таня пошла, сперва медленно, а потом все быстрей и быстрей. Она ждала, что он позовет, окликнет ее, но он не окликнул.