Осень - Прилежаева Мария Павловна - Страница 15
- Предыдущая
- 15/32
- Следующая
- Почему ты выбрала именно эти стихи?
- Иногда хочется читать грустное.
Ольга Денисовна подходит, молча гладит курчавую потупленную голову. Она-то, учительница, считала эту грустную чернушку обыденной!
- А ты, Елена Прекрасная, что прочитаешь?
Обыкновенно прозвища даются учителям. Здесь, наоборот, Ольга Денисовна сочиняет им прозвища. Кого только нет в ее классах?! Королевич Елисей и Василиса Премудрая. Кошка, которая ходит сама по себе. Рассеянный с улицы Бассейной.
- А ты, слабый пол, что голову в плечи втянул, как черепаха? Давай-ка читай.
Встает парень, довольно-таки нескладный верзила, мнется, бормочет стихотворение.
- Что тебя тронуло в нем?
- Н-не знаю.
- Садись. Я на тебя и смотреть-то не хочу, - притворно, а может быть, и не притворно, сердито отворачивается Ольга Денисовна.
- Кто-нибудь выучил более двух заданных стихов?
Поднимаются руки. Одна, две, три... Вот это радость, плата за труд.
Ульяна Оленина знает наизусть весь "Соловьиный сад".
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Я забытое что-то ловлю
И любить начинаю томленье,
Недоступность ограды люблю.
Позвольте! Откуда взялась Ульяна Оленина? Блок - это десятый класс. Ульяне Олениной еще год до десятого.
И Ольга Денисовна никогда не придет к ним с потрепанным томом в синем бумажной обложке.
Проклятый склероз! У нее уже путается память, мешаются ученики, давние и недавние, и даже Блок понемногу отходит в туманную даль. Сейчас ее волнует не Блок, а другое.
Поверить нельзя, как изменилась ее жизнь! А главное, сама она за такой короткий срок, ничтожно короткий, стала совсем другой. Посторонний, может быть, еще не заметит, но она-то знает, стыдится в себе перемены и не может ничего поделать.
Утром сегодня вышла из дома едва не в слезах. Соседка Нина Трифоновна объявила, что скоро получает квартиру, однокомнатную, зато кухня большая, что твоя зала! И прихожая вместительная, одежный шкаф стенной. И санузел раздельный.
- Ольга Денисовна, родная ты наша, привалило нам с Вовкой! Поверить боюсь. Вовка божится, не нынче-завтра дадут ордер.
Она ликовала, а Ольге Денисовне железным обручем зажало грудь, слова выдавить не могла, с трудом заставила себя улыбнуться.
- Ваша дружба! Грош цена вашей дружбе, чужие, все чужие! - бормотала, шагая желтыми бульварами.
В мыслях она уже начинала приспосабливать к их жизни свою. Сочиняла идиллию, как станет помогать им по хозяйству, они оценят, она им будет нужна. Жаль, нет ребенка, заделалась бы бабушкой. Она сочиняла что-то в облегчение своей одинокости, старалась вымыслами немного утешить себя.
Так нет, даже это вымышленное утешеньице ускользает от нее! Она судила себя: "Эгоистка, радоваться бы удаче соседей, а я хнычу".
Судила себя, а все равно обижалась.
Все время на кого-то обижалась. Или вспоминала прежние обиды. "Не стыдно ли Марье Петровне выживать меня из школы в угоду директору и Надежде Романовне? Думаете, не знаю, кто на меня наговаривал? И не по программе учу, и распустила ребят, панибратствует, и то и се. Эх, Марья Петровна, вас не очень-то любят ребята, вот что я вам доложу".
Но ведь были в коллективе люди, кто встал бы горой на ее защиту, если бы она обмолвилась хоть словечком о том, что происходит. Что директор ее выживает на пенсию. Грозит и улещивает, взывает к совести (да, к совести: "Мы заедаем век молодым").
Невольно она все чаще задумывалась. Иногда в воображении возникали картины ее будущего пенсионного существования. Ведь можно и на пенсии жить содержательно. У нас прекрасный городской учительский клуб, кино, лекции, цветной телевизор. Да что! Москва рядом. Насмотришься, наслушаешься, чего за всю жизнь не видала, не слышала. Иностранные туристы приезжают наши музеи и театры смотреть. И ты по всей стране поезжай.
Так она себя убеждала. Иногда уверяла себя, что все так и есть. Логично. Директор хочет ей добра. Ей, и школе, и обществу. Вообще исполнен разумных здоровых целей.
Но постепенно от начала замечать, что он все наедине ее убеждает, чтобы посторонние уши не слышали. Нет, просто-напросто он хочет от нее отделаться.
А тебя, Ольга Денисовна, самолюбие съедает, стыдишься того, в чем стыда нет.
И уж если по правде открыто признаться: слабая ты.
Устав от ходьбы, Ольга Денисовна садилась на скамью. Горькое лицо, лоб изрезан морщинами, углы рта опущены - она будто видела себя со стороны, свою неприкаянную старость. "Так жить нельзя! Какими-то меленькими мыслишками набита голова. Не сметь! Учитесь властвовать собой, Ольга Денисовна".
Группка девушек с веселой болтовней проходила мимо скамьи.
- Каждый день звонит, - щебетала одна. - Как вечер, так и звонит.
- А ты?
- Когда подойду. А то сестренку подошлю соврать что-нибудь. Смехота!
- А он?
- Переживает! Умора!
"Нарядные! - думала Ольга Денисовна. - Пестрые, яркие. Бусы, клипсы, туфли на платформах, правда, уродство, зато модно. А я? Не теперешняя я, а давняя, в молодые годы. Где мои новые платья и модные туфли? А за новое платье в милицию угодила".
Что-то в этом роде случилось давно, за несколько лет до войны. Пора бы забыть, почти и забылось, а теперь всплыло в памяти.
В ближнем магазине ширпотреба продавалась мануфактура по восемь метров на человека. Женщины, в обшарпанных юбчонках, скучных, серых платках, выстраивались в очередь на ночь. Переписывались, проверяли по списку, кто за кем стоит, знакомились, спорили, ссорились, мирились, а за полчаса до открытия магазина, когда у входа появлялся блюститель порядка милиционер, разбегались прятаться в подворотнях, чтобы ровно в девять выстроиться в заученную наизусть очередь и, обхватив друг дружку за пояс, вступить в магазин, как в святилище.
Смолоду на Ольгу Денисовну накатит иной раз бесшабашная смелость, озорной протест против нехваток, нужды, стоптанных туфель, милиционера, от которого женщины шарахаются, будто в чем-то виноваты, а он вышагивает индюк индюком, власть имущий индюк.
Что это в самом деле! Есть закон, что до открытия магазина нельзя стать в очередь? Где такой закон? Покажите. Она пришла за пятнадцать минут до открытия магазина и, к изумлению милиционера и прячущихся женщин, стала у запертого входа.
- Предыдущая
- 15/32
- Следующая
