15 минут - Мальцева Виктория Валентиновна - Страница 7

– Нет. Какая вторая?

– Вторая: каждый человек имеет право на второй шанс. Третий. Пятый. Двадцать пятый. Не разменивайте счастье на порядок и стабильность. Если Бог существует, то им задумано гораздо больше того, что получают смертные. Мы игнорируем возможности, теряем себя, становимся затворниками собственной слепоты или нерешительности.

Музыка сменяется на быструю, и Ансель медленно, словно принуждая себя, убирает руки. Место на моей талии, где лежали его тёплые ладони, неприятно обдаёт холодом и… пустотой.

Выхожу с танцпола, ищу глазами какое-нибудь укромное место, где меньше людей и шума, а мысли заняты рассуждением на тему, почему молодёжь всегда думает резвее и мудрёнее, чем предыдущие поколения? Что читает этот парень, если способен выдавать подобные мысли в двадцать лет?

Мне удаётся найти относительный покой у окна в дальнем конце зала, я сажусь на пол и долго смотрю на вечерний Ванкувер. Люблю панорамные виды, а кто их не любит? Они словно замедляют вечно торопящееся время, предлагая остановиться на миг и оглядеться по сторонам, прожить хотя бы этот крошечный отрезок жизни, а не пролететь его, как все прочие.

– Ясный вечер в октябре – какая редкая удача!

От неожиданности я вздрагиваю и, обернувшись, обнаруживаю за спиной, в каком-то полуметре от себя, всё того же персонажа. Он стоит, засунув руки в карманы и глядя вовсе не на закат.

– Простите, не хотел пугать… Виктория… – произносит не тихо, не громко, а словно пробует моё имя на вкус.

Его голос, не грубый, не мягкий… просто сильный, имеет странное на меня воздействие, подозрительно напоминающее паралитическое. Он незаметно подчиняет себе мой мозг, запрещая ему думать о важных серьезных вещах, подселяя постыдные мысли.

– Ты когда-нибудь была на крыше этого здания? – спрашивает, гипнотизируя взглядом.

А тут есть крыша? А где мы, вообще? А кто я и кто ты?

7 лет назад

Через минуту мои ноги бегут вслед за Анселем по серым бетонным коридорам, сужающимся в тоннели, поднимаются по лестнице, перепрыгивая ступеньки, моя рука в его руке, и перед глазами только плечи. Я с ужасом осознаю, что несусь, сломя голову, за мальчиком как минимум на десять лет моложе себя.

Но разве могут быть у детей такие плечи?

Мы упираемся в массивную железную дверь с наклеенным на неё жёлтым треугольником и множеством предостерегающе- запрещающих знаков. Ансель  прикладывает к замку электронный ключ, и через секунду мы уже стоим снаружи.

И только теперь я обнаруживаю в его руках свои пальто и шарф.

– Ты слишком легко одета, – протягивает их мне.

Перед моими глазами предстаёт сложная, но вдохновляющая картина: лучи уставшего октябрьского солнца, одевают современный, техничный, гипнотизирующий своей стеклянной монументальностью город в красный закат. Ванкувер впечатляет, особенно если смотреть на него с нужного ракурса. В этом мгновении неожиданного, а потому настолько интенсивного зрительного наслаждения я не изменяю себе – думаю о двойственности явлений,  ведь Ванкувер местами уродлив. Отвратителен и прекрасен одновременно. Белое и чёрное, заключённое в одно кольцо, доброе и злое, зажатое в едином пространстве – именно в этом сосуществовании противоречий, наверное, и заключена вся интрига мироздания. Нам лишь остаётся выбирать, как много места в своих душах мы отведём белому и как мало чёрному.

Чувствую на себе взгляд, но притворяюсь, что не замечаю. А он настолько пристален, что кожа на моих щеках и шее пылает от жара его энергии. В этот момент мне кажется, что я физически ощущаю свои внутренние весы добра и зла: они то давят на меня тяжестью потенциального проступка, то раскачивают на качелях эйфории.

Ансель приближается и чуть склоняется, словно стремится достать с высоты своего роста до  микроскопической точки. На таком близком расстоянии его юность бьёт наотмашь: свежесть и чистота линий, не утраченная нежность кожи на щеках, припухлость зреющих для любви губ.

– Твоя серёжка, – говорит, – она расстегнулась. Можно?

Я взрослая женщина и должна запретить ему прикасаться. Обязана. Но искренность, поблёскивающая в глубоких тёмных водах его по-настоящему мужского взгляда, гипнотизирует, парализует способность здраво мыслить.

Не дождавшись ответа, Ансель мягко касается мочки моего уха, и хотя я не могу видеть его действий, мне вдруг становится совершенно очевидной его креативность: конечно, моя серёжка в полном порядке. Конечно, он не пытается привести её замок в надлежащее положение – он вероломно ласкает моё ухо медленными кроткими поглаживаниями, словно пробует новое блюдо, зная наперёд, что эта дегустация никогда не повторится.

Ансель не из тех, кто будет спрашивать позволения или ждать удобного случая – он импульсивен и подчиняется своим порывам, позволяя им писать целые главы в истории своей жизни. Его лицо находится слишком близко от моего – на расстоянии, которое давно перестало быть допустимым и УЖЕ поставило под сомнение мою порядочность. Сейчас, наверное, мне следует задать себе вопрос «Что я здесь делаю?», но вместо этого я смотрю на его губы.

Возможно, Ансель читает в этом взгляде вызов, сигнал к действию, потому что уже в следующее мгновение я ощущаю вкус, жар и влажность его рта, совершенно упустив тот момент, когда его руки вжались в мою талию.

Стрелки на часах Вселенной замирают, оставляя нас наедине с мгновением, проваливая в него без остатка. И нет больше в пространстве и времени ничего, кроме горячего хвоста кометы, оставленного на моей шее уверенным пальцем Анселя. Только одно это касание в том коротком отрезке нашего самого первого времени вместе и наедине определило наши роли, и моя оказалась далеко не ведущей. Он был младше физически и в рамках летоисчисления, но закрывая глаза и прислушиваясь к звону его мыслей, я понимала, что душа его старше, опытнее, мудрее. А главное – намного сильнее моей. Я это чувствовала.

У меня подгибаются колени, подкашиваются ноги, шея не держит головы, а голова – ни единой трезвой мысли. Я опьянела от запаха, напора, от неожиданной смелости его движений.

Мальчик не может так целоваться, мальчик не должен так целовать. Это не губы – это стихия, ураган, напрочь уносящий женское благоразумие. Такие поцелуи способны добиться согласия абсолютно на всё! Но как же много в них жизни… Будоражащей, первобытной, раскрывающей лёгкие на весь допустимый им объём, заставляющей не просто открывать рот и впускать в него ошалевший от вседозволенности язык мужчины, но даже желать… нет, жаждать его.

Пылающая ладонь на моей груди, большой палец, жадно ищущий подтверждения моему экстазу, мгновенно приводят раздвоенное сознание в своё обычное состояние: я открываю глаза, вижу сморщенный лоб мальчишки, его бессовестно ровные брови, прикрытые веки, отрываюсь, замахиваюсь и со всем возмущением за свою застигнутую врасплох, а потому так предательски сломленную сдержанность, за так легко сдавшуюся гордость залепляю ему пощёчину.

Он даже не дёрнулся. Не шелохнулся, не поднял руки, чтобы прикрыть оставшийся на щеке малиновый след. От его пронизывающего, полного обиды взгляда, не брошенного, а осознанно посланного исподлобья, я погружаюсь в стыд и чувство вины.

Ансель медленно отводит взгляд в сторону и, простояв так какое-то время, уходит, а я остаюсь в прострации и непонимании: перед кем мне стыдно? Перед кем виновата? У меня муж, и я люблю его. Действительно люблю.

Я больше не видела его на своих лекциях. Ансель бросил не только мой курс, но, как оказалось впоследствии, и институт тоже.

Апрель 2019

Лечение коктейлями и участливыми советами подруги закончилось ближе к полуночи. Я никогда не напиваюсь, но то, как муж забрал меня из бара и привёз домой, помню, словно в тумане.

Часов в пять утра просыпаюсь от приступа тошноты и едва успеваю добежать до ванной – вчерашняя алкоголе-терапия рвётся наружу. Мне до такой степени плохо, что я даже не сопротивляюсь, когда Кай поит водой и кормит аспирином. Он собирает мои волосы на макушке и стягивает их резинкой, раздражая медлительностью, превратившей пустяковое дело в пытку: