Возвращение Софи Мэйсон (ЛП) - Делафилд Э. М. - Страница 3

Ни девушка, ни сопровождавший ее мужчина, между прочим, женатый на другой женщине, не осмелились рассказать о своем ужасном открытии, опасаясь, что таким образом обнаружится их собственная преступная связь. Эта девушка, по сути дела, умерла вскоре после тех событий, и ее рассказу, изложенному на смертном одре, не поверили, потому что рассказчик, как известно, имел самую плохую репутацию и был отъявленным лжецом.

Женщина, услышавшая об этом, клялась, что никогда не повторяла эту историю, но слухи о ней ходили уже давно и что лес, как водится, многие годы обходили стороной.

Имя Олсида Ламотта, как ни странно, прямо не упоминалось. Семья Ламотт была здесь главным землевладельцем, считалась богатой и влиятельной, а о самом Ле Ру никто не слышал с тех пор, как он уехал в Америку.

Уловив это странное эхо из прошлого, мой друг Амеде не знал, как поступить. Легко сказать, что англичанин на его месте нисколько бы не сомневался. У англичанина есть естественное уважение к закону, которое, конечно, отсутствует у латинян. Не забывайте, что все это случилось так давно, что единственным известным свидетелем преступления была женщина с дурной репутацией, давно умершая, что бедняжка Софи Мэйсон — если это действительно она стала жертвой — не имела никого, кто мог бы потребовать запоздалого расследования ее судьбы, и, наконец, что по закону Франции мужчина не может быть привлечен к суду за преступление, которое обнаруживается по истечении срока давности. Амеде, удовлетворившись тем, что передал властям крохи сведений, имевшихся в его распоряжении, — и основанные на слухах, — позаботился о захоронении неопознанных останков.

На этом история и закончилась бы, насколько вообще можно говорить о подобных вещах, если бы не совпадение, о котором я говорил.

Пятнадцать лет спустя, когда я был в гостях у отца Амеде, и как раз после того, как Амеде поведал мне об этом странном и скрытом послесловии к тайне Софи Мэйсон, в наши края после почти сорока одного года отсутствия, вернулся Олсид Ламотт.

И вот здесь, наконец, можно говорить о достоверных фактах из первых рук, которые я получил. Именно здесь я, так сказать, вступаю в историю, потому что я встретил Олсида Ламотта.

Он вернулся — но, конечно, не был тем диким, неотесанным мужланом Ле Ру из прошлого. На самом деле он был натурализованным американцем, богатым и преуспевающим человеком. Не осталось никого, кто мог бы узнать его, и, действительно, теперь он даже называл себя другим именем — Эл Мотт из Питтсбурга.

Понимаете ли — я не рассказываю вам детективную историю, а пытаюсь сделать из нее тайну. Это был Олсид Ламотт, но, когда он пришел в дом старого виноторговца, Амеде и его отец не знали об этом. То есть старик, конечно, не знал — и мистер Мотт пришел по делу о продаже земли. Амеде, обнаружив, что, несмотря на свою американизированную внешность, посетитель был не только французом, но и хорошо знаком с округой, подумал о его происхождении из Ле-Мано, но только в той неопределенной, бесстрастной манере, которая не позволяет сложить два и два до тех пор, пока не произойдет нечто такое, что вызовет внезапную ослепительную вспышку света.

Конечно, в Эле Мотте из Питтсбурга не было ничего, что напоминало бы о полулегендарной фигуре Ле Ру. Это был крупный тучный мужчина, совершенно лысый, с грубым, тяжелым лицом и большими мешками под глазами. Манеры у него были не изысканные, а шумные и панибратские.

Ни Амеде, ни его отцу он не понравился, но они были поверенными в делах, им предстояло заключить сделку, поэтому однажды вечером его пригласили на ужин, и он пришел.

Это случилось вечером в конце октября.

Конечно, за столом был сам старик, и Амеде с его молодой, только что вышедшей замуж женой. Тетя — та, что жила с ними, — уехала на несколько дней.

Вечер, с самого начала задался нехорошо. Невеста Амеде оказалась неопытной хозяйкой, и гость был не из тех, кто смог бы ее успокоить.

Амеде, безумно влюбленный в свою жену, не сводил с нее глаз.

Что касается меня, то я испытывал необычайное беспокойство. Полагаю, вы все знаете, что обычно подразумевается под словом «экстрасенс» применительно к человеку, и вы также знаете, что оно часто применялось по отношению ко мне. Я могу только сказать вам, что в течение этого вечера я вне всякого сомнения узнал некоторые вещи, и не благодаря обычным органам чувств. Я знал, что другой гость, человек, сидящий напротив меня, каким-то образом связан с трагедией и насилием, и я также знал, что он был злом. В то же время я все больше и больше осознавал, что нечто, определяемое как волна или вибрация страдания, появилось в атмосфере и неуклонно возрастало.

Впоследствии мадам Амеде сказала мне, что испытывала то же самое.

Нельзя забывать, что она и ее муж пребывали в возбуждении, в состоянии людей, все еще переживающих сильные эмоции. Это равносильно утверждению, что они были гораздо более восприимчивы к атмосферному воздействию, чем обычно. Старый виноторговец, отец Амеде, был единственным человеком, кроме самого Мотта, не подозревавшим о царившем напряжении. Он небрежно упомянул сельскую местность, а затем указал на Ле-Мано, но прямо не назвал это место.

Мотт ответил, и разговор продолжился.

Но в этот момент, без какого-либо усилия, в моем уме все сошлось.

Я понял, что этот человек — Олсид Ламотт, и видел, что Амеде тоже догадался об этом. На одну ужасную секунду наши с Амеде взгляды встретились, и знание перешло от одного к другому.

С этой минуты мы оба утратили дар речи. Олсид, конечно же, продолжал говорить. Он был очень разговорчив, и под влиянием вина становился громким и хвастливым. Он начал рассказывать старику, который был единственным, кто обращал на него внимание, о начале своей карьеры в Америке, а затем о своих успехах там.

Он говорил, конечно, по-французски, с характерной для местных жителей тягучестью и с какой-то странной американской интонацией, которая то и дело резала слух. Я очень живо помню тот эффект неумолимости, который производил в маленькой комнате его громкий, не умолкающий голос.

Он все еще говорил, когда случилось… это.

Вы, конечно, можете называть это как угодно. Привидением, коллективной галлюцинацией, или результатом определенных психологических состояний, которые, возможно, встречаются раз в сто лет, но которые охватили людей в ту ночь.

Чувство беспокойства, не покидавшее меня весь вечер, усилилось, а потом… оно вдруг совсем оставило меня, как будто произошло какое-то ожидаемое бедствие, которое оказалось более сносным, чем само его ожидание. Вместо него я испытывал только чувство глубокой печали и сострадания.

Я совершенно точно знал, что нас окружает некая эманация крайнего несчастья. Затем мадам Амеде, сидевшая рядом со мной, заговорила, едва переводя дыхание:

— В чем дело?

В комнате раздались два звука. Одним из них был взволнованный, уверенный голос Олсида, в самый разгар его триумфального рассказа, а другим — череда рыданий и сдавленных, отчаянных воплей.

Этот второй звук донесся из угла, как раз напротив того места, где сидел Ламотт.

Там была дверь, и она медленно открылась. В дверном проеме я увидел ее — молодую девушку в платье конца восьмидесятых годов девятнадцатого века, с испуганным, жалким лицом, всхлипывающую и заламывающую руки.

Это был мой ревенант — Софи Мэйсон вернулась.

Я уже говорил вам, когда начал свой рассказ, что… видение не испугало меня.

Это правда.

Может быть, потому, что я знал историю бедной обманутой девушки, а может быть, потому, что, как вы знаете, я много лет интересовался всевозможными парапсихическими проявлениями. Мне казалось очевидным, даже в тот момент, что эмоциональные вибрации из прошлого, посланные страдающим все эти годы духом, стали ощутимыми для нас, потому что мы на мгновение оказались на волне их восприятия.

В моем случае восприятие было настолько полным, что на одно-два мгновения я действительно мог уловить проблеск той фигуры, испускавшей эти эмоциональные волны.