Возвращение Софи Мэйсон (ЛП) - Делафилд Э. М. - Страница 2

Осенью Софи Мэйсон узнала, что у нее будет ребенок. Учитывая ее молодость и воспитание, вполне можно предположить, что раньше с ней ничего подобного не случалось. Но то, что мадам, по-видимому, не предвидела такой случай, объяснить гораздо труднее.

Возможно, конечно, что она приписывала девочке больше утонченности, чем на самом деле обладала бедняжка Софи Мэйсон, и что она задала один или два наводящих вопроса, на которые Софи ответила, не совсем понимая их истинного значения.

Ясно одно: Софи Мэйсон не осмелилась сообщить хозяину о своем положении. Вместо этого она прибегла к гораздо более безнадежной альтернативе.

Она обратилась к своему любовнику.

Сначала она написала письмо. Должно быть, девушка писала несколько раз, если сделать вывод из единственного ответа Олсида, прочтенного только получателем. Это были безграмотные, уродливые каракули, очевидно написанные в спешке, где говорилось больше ей не писать и заканчивающиеся небрежной ласковостью. Вероятно, именно эти несколько бессмысленных последних слов придали несчастной Софи смелости для ее последнего неосторожного поступка. Кажется вполне очевидным, что она действительно была влюблена в Олсида, тогда как влечение к нему было чисто чувственным и не влекло физического удовлетворения. На самом деле, я лично не сомневаюсь, что это была обычная интрижка, и что сама мысль о ней, вероятно, была столь же отталкивающей для него, как и некогда соблазнительной.

Софи, однако, не могла или не хотела верить, что все кончено и что ей придется в одиночку противостоять позору и несчастью. Под предлогом встречи с воображаемыми английскими друзьями она получила от мадам отпуск и в конце октября отправилась в Ле-Мано.

Либо она заранее договорилась о свидании с Олсидом, либо узнала, что он вернулся домой по окончании военной службы, и рассчитывала застать его врасплох. Она, должно быть, решила, что если бы только могла снова увидеть его и умолять, то он, по выражению того времени, «сделал бы из нее честную женщину».

Между ними состоялся разговор. Что произошло на самом деле, можно только предполагать.

Это совершенно точно произошло в Ле-Мано, и я, видевший этот дом, могу представить себе его обстановку. Они прошли бы в гостиную, где почти не осталось мебели, но с потолка свисал огромный канделябр из бледно-розового стекла, раскачивающийся на золоченых цепочках. Безвкусная красота и звенящая легкая музыка канделябров всегда казались мне дополнением того оттенка несообразности, который поднимает чувство ужаса до невыносимой высоты. Софи Мэйсон, должно быть, рыдала, дрожала и умоляла о пощаде, чувствуя все возрастающий ужас и отчаяние.

Ламотт был южанином, грубым, жестоким парнем, с сильными животными страстями своего возраста и расы. Было ли то, что последовало за этим, преднамеренным преступлением или внезапным импульсом, порожденным яростью и раздражением, никогда не станет известно. Очевидно, не имея иного оружия, кроме своих сильных рук, Олсид Ламотт убил Софи Мэйсон, задушив ее.

Когда девушка не вернулась домой, ее хозяин не стал интересоваться, что с ней. Мадам, которая, возможно, подозревала о ее положении, решила, что девушка сбежала в Англию, несмотря на то, что ее скудные пожитки остались дома.

Возможно, оба боялись скандала, но еще более вероятно, что из-за врожденной бережливости они опасались расходов, которые, как они хорошо знали, никогда не окупятся единственной родственницей Софи в далекой Англии.

На самом деле английская тетушка вела себя так же бессердечно, как и французская пара. Софи Мэйсон была незаконнорожденной дочерью своей покойной сестры, и когда, в конце концов, та узнала об исчезновении девочки, она, как говорят, рассудила так: «яблоко от яблони недалеко падает», и заявила, что Софи, несомненно, сбежала с любовником, как и ее мать.

К счастью для мадам, если она хотела убедить себя и других людей в истинности своей теории, в конце того же месяца внезапно сбежал и, как сообщалось, уехал в Америку Олсид Ламотт.

— Конечно, — решила мадам, — они уехали вместе.

За Софи без малейших затруднений проследили до самого Ле-Мано, а вот где она провела последние недели между этим визитом и предполагаемым отъездом в Америку со своим любовником, никто, кажется, не поинтересовался.

Единственным ключом к разгадке тайны стало то последнее письмо, написанное Ламоттом, которое Софи оставила после себя, и которое было найдено и прочитано ее хозяевами, а также тот факт, что, когда летом после ее исчезновения виноторговец и его семья, как обычно, отправились в Ле-Мано, они обнаружили несомненное доказательство проникновения в дом через черный ход, о чем свидетельствовал взломанный замок.

Остальное имущество не пострадало, и дело было прекращено таким образом, какой в этой стране и в это время казался почти невероятным.

Фенвик немного помолчал, прежде чем продолжить.

Более чем через сорок лет этой историей заинтересовался уже я. Все, что я вам рассказал, было предположено или выяснено спустя много лет после того, как это случилось. Я предупреждал вас, что мне, возможно, придется рассказать историю в обратном порядке.

Виноторговец из рассказа Софи Мэйсон стал связующим звеном. Во время войны я познакомился с его сыном Амеде — мужчиной средних лет, когда-то самым младшим из детей в Ле-Мано.

Мне нет нужды утруждать вас рассказом о том, как мы хорошо узнали друг друга, — это оказалось не более странным, чем история многих других отношений, установившихся в годы войны.

Мы встречались время от времени, еще долго после заключения перемирия, и летом 1925 года, когда я был во Франции, мой друг Амеде пригласил меня навестить его. Он совсем недавно женился на девушке, которая была на много лет моложе его, и, согласно французским провинциальным обычаям, жил с ней в доме своих родителей — вернее, отца, так как мать уже давно умерла.

Самому виноторговцу было за семьдесят — крепкий и здоровый старик в ясном уме и твердой памяти, за которым ухаживала незамужняя дочь. Пока я был с ними, мое замечание о том, с какой легкостью вся семья говорит по-английски, навело на разговор о Софи Мэйсон — английскую «Мисс», жившую в Ле-Мано сорок пять лет назад.

Помнится, старик упоминал о ее таинственном исчезновении, но не придавал этому рассказу особого значения и, словно само собой, объяснял все бегством Ламотта в Америку.

Несомненно, любой слушатель принял бы такое объяснение, а потом забыл бы, если бы не две вещи. Одна из них была рассказана мне Амеде, а другая — совпадение, если можно так выразиться, составляющее весь смысл этой истории. Откровение Амеде, которое намеренно не было сделано в присутствии его отца, заключалось в следующем. Примерно пятнадцать лет назад, незадолго до смерти матери, она передала ему принадлежавшую ей маленькую загородную виллу Ле-Мано.

Амеде очень нравилось это место, хотя он и не собирался там жить, и еще долго после того, как другие братья и сестры разъехались, когда их мать умерла, а отец больше не хотел уезжать из дома, он продолжал периодически навещать его.

И вот однажды к Амеде явились крестьяне с рассказом о страшном открытии, сделанном в лесу неподалеку от дома — в том самом лесу, куда Софи Мэйсон водила детей своих хозяев собирать землянику.

В глубокой канаве, под плесенью из листьев, пролежавшей более четверти века, по чистой случайности был обнаружен скелет женщины. Довольно любопытно — или, возможно, не так любопытно, принимая во внимание менталитет необразованных людей, — что старшее поколение жителей деревни смотрело на это открытие скорее с ужасом, чем с удивлением, и почти не колебалось в определении главных героев трагедии. История исчезновения Софи Мэйсон пережила многие годы, и расспросы Амеде навели на странную улику.

Нашлась женщина, которая много лет назад вспомнила откровение, сделанное служанкой на смертном одре. Эта девушка — бесчестное создание — заявила, что однажды октябрьским днем она была в лесу со своим любовником и что из своего укрытия они видели нечто ужасное — гигантского юношу с рыжими волосами, наполовину несущего, наполовину волочащего тело женщины, которое он впоследствии сбросил в канаву и засыпал землей и камнями из изгороди.