Возвращение Софи Мэйсон (ЛП) - Делафилд Э. М. - Страница 1

— Вы когда-нибудь видели привидение?

Это не было, как часто бывает, легкомысленным вопросом. И заданный Фенвику вопрос был более чем серьезен. Фенвик увлекался исследованиями парапсихологии, хотя и понимал, что придерживается личных взглядов на подобные явления, а значит не принимает и не обнародует произвольных интерпретаций любого рода.

Он осторожно ответил:

— Несомненно, я видел то, что французы называют «ревенантом».

— Это было страшно? — робко спросила одна из женщин.

Фенвик покачал головой:

— Я не испугался, — признался он. — Не призрака или духа — как бы вы это ни называли. Еще меньше я бывал в так называемых «комнатах с привидениями», с таинственными звуками, необъяснимо открывающимися дверями и тому подобным. Но однажды, в доме, где я увидел ревенанта, я испугался по-настоящему.

— Вы хотите сказать, что вас напугал не призрак?

— Нет, — сказал Фенвик, и на его сосредоточенном умном лице появилось выражение торжественности и ужаса.

Мы спросили, не расскажет ли он нам об этом.

— Я постараюсь, но, возможно, мне придется изложить историю в обратном порядке. Видите ли, когда я вступил в нее, все уже было кончено — далеко в забытом прошлом, не только по ту сторону войны, а даже в конце восьмидесятых. Ну, вы знаете — запряженные лошадьми экипажи, масляные лампы, женщины в шляпках и длинных узких юбках, сбитых сзади в кучу… Во французском провинциальном городке, естественно, тогда все было столь же отсталым от жизни, как и сейчас. (Кстати, это случилось во Франции — я вам не рассказывал?) Не обязательно озвучивать вам название города. Это было где-то в сердце страны, где живут латиняне.

В том местечке был дом — назовем его Ле-Мано. Один из тех высоких, узких французских домов, белых, с голубыми ставнями, с прямой аллеей деревьев, ведущих к парадным ступеням, и угловато разбитыми стандартными розовыми кустами по обе стороны от голубой парадной двери.

Понимаете ли, это был совсем маленький домик, а не замок. Когда-то он принадлежал крошечной общине монахов-созерцателей — кажется, это они создали сад и аллею. Когда монахов стало так мало, что их поглотил другой орден, дом некоторое время пустовал. Потом его купил виноторговец в подарок жене, которая каждое лето использовала дом как загородную виллу для себя и своих детей. Эта семья жила в… Ну, в городке километрах в двадцати отсюда. Они могли либо поехать в Ле-Мано напрямик, либо приехать на дилижансе, который остановился в деревне примерно в полумиле от дома. Большую часть года дом оставался необитаемым, и никто, кажется, не думал, что ему нужен сторож. Либо окрестные крестьяне были очень честными, либо в доме не было ничего стоящего. Вероятно, экономная мадам виноторговца привозила все, что требовалось для летних визитов, и забирала пожитки обратно, когда они уезжали. В доме имелись большие шкафы, встроенные в стену, и она могла запереть в них все, что угодно, взяв ключ.

Семья состояла из месье, мадам, трех или четырех детей и девушки-англичанки, которая должна была присматривать за детьми и прислуживать. Ее называли «Мисс».

Ее истинное имя было Софи Мэйсон, ей было около двадцати, когда она приехала к хозяевам, и говорят, что она была очень хорошенькой.

Можно подумать, что она была полностью занята. Мадам, конечно, позаботилась бы о том, чтобы она получала свое небольшое жалованье и содержание; и, как это принято у французского среднего класса, каждый член семьи был готов выполнять любую работу, которая требовалась, не говоря уже о «своей» или «вашей работе». Софи Мэйсон, однако, была в основном занята детьми. Довольно часто, весной и в начале лета, ее посылали вместе с ними в Ле-Мано на несколько дней подышать деревенским воздухом, в то время как месье и мадам оставались на работе. Между прочим, они, должно быть, были людьми прогрессивными, намного опередившими свое время, ибо «Мисс», по-видимому, позволялось держать детей на улице, вполне в соответствии с английскими традициями и совершенно вопреки обычной французской моде того времени и того класса.

Крестьяне, работавшие в поле, видели, как англичанка с детьми бегала взад-вперед по аллее или уходила в лес собирать землянику. Софи Мэйсон довольно хорошо говорила по-французски, но от нее, естественно, ожидали, что она будет говорить по-английски с детьми, и, если не считать пары слов с людьми на ферме, откуда в Ле-Мано доставлялись молоко, масло и яйца, ей в отсутствие месье и мадам было не с кем поговорить.

Пока на сцене не появился Олсид Ламотт.

Все, что я могу вам сказать о нем, это то, что он был сыном фермера: крупный рыжеволосый парень необычного типа, несомненно, обладающий умом и неотразимой индивидуальностью. Когда они с Софи Мэйсон впервые встретились, он наполовину прошел свою обязательную трехлетнюю военную службу и взял увольнительную.

Можно представить, что эта девушка, которая провела во Франции больше года, не обменявшись, вероятно, ни словом ни с кем, кроме своих хозяев, их детей и, возможно, случайного старика кюре, приходившего вечером поиграть в карты, была предоставлена самой себе на более или менее уединенной вилле поздней весной или ранним летом в виноградной долине. То, что произошло, было, конечно, неизбежно. Никто не знает, когда и как состоялись их первые встречи, но страсти в этой стране быстро накаляются. К тому времени, когда появились месье и мадам, чтобы начать свою обычную летнюю vie de campagne, соседние крестьяне уже знали, что Ле Ру, как они его называли, стал любовником Софи Мэйсон.

Никто не знает, доложили они об этом ее хозяевам или нет. Лично я полагаю, что в этой стране и для этого народа ни любовь, ни страсть не являются преступлением, даже когда речь идет о супружеской неверности, и в этом случае основной вопрос заключался в простом обмане, который Ламотт — тоже свободный человек — совершил. Почти наверняка мадам узнала о происходящем сама.

Должно быть, после того произошла сцена — une scene de premiere classe. Возможно, мадам стояла на страже, подглядывая в щель двери, которую только что оставили приоткрытой, когда Мисс прокралась — бесшумно, как она надеялась, — с лунного свидания в лесу, где несколько недель назад росла земляника.

— Ну что? Развратное, лживое создание, которому я доверила своих невинных детей!

Французы не могут без драматизма.

Я подозреваю, что мадам наслаждалась этой сценой, в то время как бедная Софи Мэйсон, пристыженная и виноватая, была напугана до полусмерти. Возможно, она предвидела, как ее отправляют обратно в пансион Блумсбери к тетушке, которая была ее единственной родственницей, опозоренную и лишенную надежды когда-либо получить другое место.

На самом деле мадам простила ее. Софи Мэйсон хорошо работала, дети любили ее, ее услуги стоили весьма дешево — и, возможно, в глубине души мадам была не слишком шокирована тем, что Софи утратила добродетель.

Во всяком случае, получив обещание никогда больше не встречаться с Олсидом, за исключением одного прощального свидания, мадам сказала Софи, что та может остаться.

Полагаю, прощальная беседа состоялась в присутствии мадам — она сама это предусмотрела. Что-то — можно только догадываться, что это был какой-то жалкий, едва скрываемый намек со стороны девушки, — подсказывало проницательному восприятию мадам, что если бы Олсид предложил ей выйти за него замуж, Софи была бы готова, и даже более чем. Но Олсид, разумеется, ничего подобного не сделал. Он принял свою отставку с угрюмым молчаливым согласием, которого, конечно, не выказал бы, если бы Софи Мэйсон — более проницательная и менее страстная — не уступила ему с такой готовностью все привилегии, какие он только мог потребовать.

В его поведении сквозила какая-то неприятная и унизительная мораль, и можно с уверенностью предположить, что мадам не колеблясь довела ее до девушки. Бедняжка Софи Мэйсон осталась одна наедине со своими слезами и позором. Но эти муки стыда и разочарования должны были смениться гораздо более реальной причиной для страданий.