ВАДО-РЮ ПО-УНИВЕРСИТЕТСКИ - Натаров Валерий Алексеевич - Страница 3

После тренировки я дотащился до общежития, залез в душ, потом погрузился в ванну – фуро[2]. И о чудо! – через пять минут я чувствовал себя бодрым и свежим! Оставалось только соорудить себе ужин и сесть за уроки…

Я стал ходить на тренировки каждый день. По воскресеньям я отсыпался, делал уроки на понедельник, играл с однокурсниками в футбол. Будний день я начинал с утренней пробежки – около трех километров по тенистым аллеям университета. После этого следовало отбывание всеобщей повинности для советских студентов – просмотр новостей в 8:30 утра и политинформация, когда каждый по очереди должен был делать обзор японских газет. Приехавший с запозданием в месяц руководитель группы строго следил за тем, чтобы все собирались вовремя, иногда ему приходилось звонить по интерфону прямо в комнату кому-нибудь из заспавшихся студентов, и тот появлялся через минуту в конференц-зале, с мятым лицом, всклокоченный и зевающий.

В 9:30 начинались занятия, с часа до двух – перерыв на обед. Мы часто с Сергеем Ч. ходили в студенческую столовую, расположенную в том же здании, где и магазин, в котором работал Сэнсэй. Как-то раз мы шли к этой столовой, оживленно что-то обсуждая. Вдруг, как черт из коробочки, откуда-то выскочил Набэсима, замер передо мной, отвесил поклон, громко прокричал приветствие и снова исчез куда-то. Сергей корчился от смеха, и чем больше я пытался ему объяснить установки и предписания для первокурсников, обязывающие их приветствовать старших по клубу каратэ даже на улице, тем веселее ему становилось. К концу обеденного перерыва вся наша группа только и говорила о том, что Натарову японцы уже начали бить поклоны прямо на улице.

Пример Набэсимы, которого постоянно донимали замечаниями, подзатыльниками, вечно отстающего во время кроссов, но упорно не бросающего каратэ, был для меня веским аргументом: как бы тяжко ни было мне на тренировках, есть люди, кому еще труднее. Сама фамилия этого маленького японца вызывала у меня смешанные чувства: с одной стороны, это громкая самурайская фамилия, окутанная множеством легенд, что-то вроде нашего Добрыни Никитича, а с другой – «набэ» по-японски означает «кастрюля». И когда со всех сторон раздавалось: «Эй, Набэ, протри-ка пол! Эй, Набэ, надо стараться!» – я мысленно переводил его имя на русский, получалось очень забавно.

За редким исключением тренировки начинались с пробежек по территории университета. Мы переодевались в доги, строились в колонну по двое у входа в будокан и босиком, средним темпом бежали, издавая при этом разнообразные крики, смысл которых мне так и не удалось постичь. Бегущий впереди, как правило сэмпай, первым громко выкрикивал что-то вроде: «Сёсёррраа!», и все вместе в ответ: «Гёкудзоо!» – или просто: «Ээй!». По всей территории университета после занятий передвигались такие же группки бегущих дзюдоистов, футболистов, кэндоистов, легкоатлетов. Около получаса над кампусом висел непрерывный гул. Пробежки бывали укороченными и более длинными – с многочисленными ускорениями в горку и подъемом на девятый этаж одного из учебных корпусов университета, у которого вместо обычной лестницы вверх шел спиралевидный пандус. С площадки на крыше этого корпуса в ясную погоду открывался прекрасный вид на гору Фудзи, но подъем на нее сопровождался разнообразными упражнениями – прыжками на одной ноге, на двух, гусиным шагом, ускорениями – наверху было уже не до красот. Мысли были заняты только тем, как бы до конца отстоять последующую тренировку в зале.

Примерно раз в три месяца в спортзале появлялся седовласый японец лет пятидесяти, довольно крепкого телосложения, с живыми карими глазами. Его встречали с невероятной помпой: построение происходило не в зале, а у входа в будокан, сэмпай буквально на полусогнутых ногах бежал навстречу, почтительно брал из его рук сумку, провожал в раздевалку. Это был Оцука, сын основателя стиля «Вадо-рю». Позднее, после смерти отца, он стал во главе этого стиля каратэ, и его стали называть Оцука Второй. Тогда к нему было принято обращаться Оцука Сихан. Как мне объяснили японцы-каратисты, Сихан, в отличие от Сэнсэя, курирует несколько клубов и входит в руководство стиля.

Тренировки Оцука Сихана я очень любил: они не были физически тяжелыми, больший упор делался на разъяснения и разучивание новой техники.

У Оцука Сихана была очень понятная, простая, но вместе с тем образная речь. Он любил, чтобы к его тренировке были подготовлены школьная доска и мел. В середине тренировки обязательно следовало лирическое, а если точнее – «физическое» отступление с черчением на доске человеческих фигурок, расклада сил при выполнении тех или иных ударов, смещения центра тяжести. Однажды Оцука, желая продемонстрировать пример важности скорости нанесения удара, попытался написать даже формулу импульса силы: mv деленное пополам. Пристально посмотрел на написанное, явно понимая, что чего-то в формуле не хватает. «Что-то не то!» – сказал он без тени смущения. «Кто поможет?» Японцы потупили глаза, а я вылез вперед, доказывая, что советское образование – лучшее в мире, и написал над значком скорости маленькую двойку – скорость в квадрате.

«О! Точно! Молодец!» – обрадовался Оцука и продолжил объяснения. Этот эпизод поразил японцев-каратистов больше всего не тем, что я знаю простейшие физические формулы, а тем, что вылез и поправил самого Оцуку.

«Но он ведь сам просил! Сихан – мне друг, но истина дороже!» – отшучивался я, когда японцы во время очередных посиделок непременно вспоминали этот случай.

Именно благодаря Оцука у меня пробудился интерес к ката – комплексам формальных упражнений. Его показ скрытой техники каратэ, зашифрованной в тех или иных движениях, был убедительным. Становилось понятным, что это не просто балет или танцы, а серьезное боевое искусство с возможностями практического применения. «Ката – это ДНК каратэ, – говорил Оцука Сихан. – Раньше не было кино и видео, а техника каратэ сохранялась и передавалась от поколения к поколению – благодаря ката».

Оцука всегда присутствовал и на экзаменах на ученические разряды – кю, которые проходили непосредственно в нашем зале. Основное внимание уделялось качеству выполнения техники, поэтому по количеству техник было не так много. Когда я рассказывал потом об этом в Москве нашим каратистам – не верили!

На первом экзамене, который прошел в конце ноября как-то буднично, как часть обычной ежедневной тренировки, мне присвоили 5 кюдзё. Как выяснилось, внутри каждого ученического разряда – кю предусмотрено дробное деление: «гэ» – низший, «тю» – средний и «дзё» – высший. «Ты почти четвертый кю! – сказал мне Сэмпай по окончании тренировки. – Старайся! До черного пояса – всего четыре шага!»

– И какой я теперь пояс? – спросил я.

– Белый по-прежнему, но официально аттестованный! – засмеялся Сэмпай, присаживаясь на лавочку в раздевалке и закуривая. Практически все японцы-каратисты курили и с удовольствием затягивались сразу по окончании тренировки, прямо в раздевалке, еще не переодевшись и с блестящими от пота лицами. Мало того, что я был единственный иностранец в этом клубе, я еще и не курил. – У нас в «Вадо-рю» есть только белые пояса, начиная от 9 кю и до 3, с 3 по 1 включительно – коричневый, ну а потом – черный! Ты сейчас поднимаешься вверх по ступенькам кю, и у тебя уже позади ступени с 9 по 5, впереди – с 4 по 1.

– А в черном поясе – тоже ступени?

– Да! – снова рассмеялся Сэмпай, в душе, видимо, потешаясь над моей неосведомленностью. Сначала идет первый, но уже не кю, а дан – мастерская степень, потом второй…

– А,понятно! Спасибо!

– Старайся! – вновь повторил Сэмпай. – Кстати, у нас в середине января будет Кангэйко. Ты будешь участвовать?

– А что это – Кангэйко?

– Ну, это зимой будем кроссы бегать, закаляться.

– Обязательно! – ответил я, про себя думая: «Эка невидаль – зимой кроссы бегать! Мы с Сергеем в минус 20 „десятку“ пробегали – и ничего!»

Наступил январь. Бурно встречен Новый 1983 год. Позади неприятные и досадные моменты, когда местная полиция в ноябре – в день смерти Брежнева – пыталась останавливать советских студентов прямо у общежития, якобы для проверки документов. Задавались бесцеремонные вопросы: что мы думаем по поводу событий в СССР. Уже снится Москва, а письма, приходящие от родных и друзей раз в неделю, становятся все более долгожданным и радостным событием.