Тигр и Дракон (СИ) - "The Very Hungry Caterpillar" - Страница 5

Дверь скрипнула. Кулаки сами собой сжались.

Да только зря. В щелку проскользнула крошечная женщина. Набелена была словно кукла, замотана что твоя мумия, а на голове — башня с торчащими гребнями и нитками камней. На Шэрхана не взглянув, она просеменила в дальний угол комнаты и села на пол у низкого столика, где уже были приготовлены бумага, банка с чернилами и красная кисточка. Место было стратегическое. И кровать, и ковёр, на котором расселся Шэрхан, были ей отлично видны.

— Госпожа, — обратился Шэрхан, собираясь поинтересоваться, не ошиблась ли она комнатой, но дверь заскрипела снова.

И тут сомневаться не приходилось: вошёл император.

Император вошёл — и на мгновение на пороге застыл, по Шэрхану взглядом мазнув.

Шэрхан даже ухмыльнулся. Да уж, вид его сейчас к страсти не сильно располагал. Череп бритый в порезах, спина исполосована, губа разбита. Синяки, молнией оставленные, пожелтели и теперь гордо отсвечивали на тёмной коже. Красавец. Было даже интересно. Неужто встанет?

В гробовой тишине раздалось глухое буханье. Это кукла намалеванная лоб свой об пол отбивала. Ровно девять раз. Громко, со старанием. Так и до сотрясения недалеко. Шэрхан же с места не сдвинулся. Шею как замкнуло.

После первой секунды замешательства лицо императора стало выражать эмоций не больше, чем драконы цветастые, на робе его золотой вышитые. Статуей ледяной внутрь зашёл. Шагами длинными, неспешными приблизился и стал дугу вокруг ковра описывать, колким взглядом, холодным, как сосульки на крыше дворца, Шэрхана изучая. От этого взгляда захотелось поежиться, но Шэрхан сдержался. Только яйца скукожились и член предательски в кусты залез.

Пару кругов намотав, император остановился. Губы поджал.

— Говорили, выдающейся силой мужской Тигр отличается. Врали.

Говорил хорошо, с акцентом небольшим совсем, как будто чуть шепелявил. Получалось почти нежно, и Шэрхан даже не обиделся.

— Холодно тут у тебя, как у асура в заднице. В носу уже свербит, завтра, небось, все лёгкие выхаркаю.

Глазами чёрными император сверкнул и ничего не сказал на это, только к кровати на возвышение ступил. Двое слуг подскочили, стали бережно из кокона золотого его разворачивать. Как ни пытался Шэрхан ровно дышать, а сердце все одно в груди громыхало. Шорох снимаемой одежды звучал сейчас страшнее воя асурских боевых труб.

Когда на теле императорском кроме курты белой в пол ничего не осталось, слуги сняли цацки глупые, корону заменяющие, волосы чёрные распустили и бесшумно растворились.

Шэрхан плечи расправил. Ну давай, нелюдь, что ты там удумал?

Нелюдь удумал на пол перед кроватью сесть. Вот ведь, даже сел не по-простому. Не ноги скрестив, а под себя их поджав. Курту сахарно-белую на коленях расправил, поверх Шэрхана уставился и замер. Совсем окаменел.

Шэрхан крепился-крепился, да и не выдержал: стал императора украдкой разглядывать. Держался мужик прямо и крепко, как человек, телом своим владеющий. Высок и широк в плечах, хоть и тонковат. В честном бою Шэрхан его, пожалуй, уделал бы. Да только вряд ли ему удастся честного-то боя здесь добиться. Прячет, небось, ирод, в широком рукаве палку зелёную. Что тут честного?

А, может, и не прячет? Лицо вон гордое. Скулы высокие. Глаза-миндали умные. Какие-никакие усы опять же. Неужто силой под себя положит? Покладистых любит… На кой тогда Шэрхана взять согласился? Зачем на сделку с братом пошёл?

От напряжения плечи свело. Устал Шэрхан в игры молчаливые играть.

— Ты прямо скажи, — обратился он к императору. — Будешь насильничать пытаться? Или расслабиться можно? Устал как собака, и спину саднит.

Император помолчал, разве что брови немного поднял.

— Можешь расслабиться. Мне твои телеса волосатые без интереса.

Шэрхан от удивления даже оглядел себя — грудь, руки, ноги. Да уж конечно волосатый, а как иначе? Неужто и тут бриться заставят?

Когда глаза поднял, с чёрными встретился.

— Боишься? — спросил.

Император губой дернул.

— Брезгую.

Вот и отличненько. Шэрхан вскочил, до кровати трусцой добежал, одеяло толстое содрал. Укутавшись, обратно на ковёр сел. Нахохлился.

— В шахматы играешь?

Император только глаза скосил.

Шэрхан пожал плечами:

— Пока ты тут, я спать всё равно не буду, а так хоть мозг размять. Ну, играешь?

— Игры ваши варварские мне без надобности. А если поспать хочешь этой ночью, то молчи. Не сбивай меня.

«Да с чего сбивать-то?» — хотел сказать Шэрхан, но тут император заговорил. На своём, птичьем. Звучал совсем не так, как на мхини. Грубо, резко и как-то монотонно. В углу завозились, и Шэрхан только сейчас про куклу набелённую вспомнил. Сгорбившись над столиком, она красной своей кисточкой старательно на бумаге выводила загогулины. Строчкой сверху вниз. Тоже не по-человечески.

Длился императорский диктант долго. Шэрхан и не заметил, как уснул. Разбудил его снова старикашечка, но в этот раз обошёлся пинком. Тётки в углу уже не было, а император стоял у окна, спиной прямой в свете луны отсвечивая.

Всё ещё в одеяло кутаясь, Шэрхан поплелся за старикашкой тёмными безлюдными коридорами, зашёл в указанную комнату и повалился на указанную кровать.

Было холодно и безнадёжно.

В комнате царила темнота.

— Почему тебя Тигром называют? — спросила темнота.

Не отвечать темноте было невежливо, поэтому Шэрхан отогнал усталость.

— Убил тигра голыми руками.

Темнота как будто расстроилась.

— Зачем?

Странная темнота. Разве об этом спрашивают?

— Людоедом стал. Младенца утащил. Пришлось в джунглях три дня выслеживать.

Темнота помолчала.

— Джунгли — это что?

Шэрхан шумно вздохнул.

— Джунгли — это дом.

— Что же тогда Тян-Цзы? — поинтересовалась темнота.

Шэрхан зажмурился. Вспомнился пустой коридор, топот солдатских сапог, лязг железных затворов, и он — голый, избитый, измученный.

— Тян-Цзы — это склеп.

Темнота затихла, словно поняла. Хорошая темнота.

Только на следующий день, когда проснулся, он увидел свою темноту при дневном свете.

Темнота была высокой, но уж больно худой, с глазами раскосыми и добрыми, ресницами длинными и вниз скромно смотрящими, губами полными и нежно-розовыми и волосами тёмными и прямыми, на макушке в пучок собранными. Звали темноту Дин Чиа. И был он, как и Шэрхан, конкубином.

Кроме них в комнате жили еще два мужика. Гм, конкубина. Тян Сай, старший конкубин, с волосами до пупа, длинной шеей и родинкой под глазом, которая больше всего напоминала чернильное пятно. Вторым был Хун Вэн — пониже ростом и на лицо поприятней, но совсем уж бледный и плоский, будто простынь многократно стираная, из которой весь цвет вышел. Имена иностранные в голове у Шэрхана давно перепутались, так что про себя он их так и звал — Клякса и Линялый. Ни на одном из известных Шэрхану языков они не разговаривали, до простого приветствия тоже не снизошли. Сидели в углу и носы морщили, а когда чай пили, так еще от него ладонью закрывались, так что Шэрхан ограничился общением с Дин Чиа.

— Наврал ты мне про тигра вчера, — сказал парень, когда Шэрхан решил, наконец, из постели вылезти. — За цвет глаз, поди, прозвали.

Шэрхан сел, соседа своего разглядывая. Вот этот красивый.

— За глаза, — согласился. — Но и тигр был. — Поднял левую руку, бок, когтями исполосованный, демонстрируя. — Вон, подарок остался.

Дин Чиа пробежался глазами по шраму.

— А с младенцем что?

Шэрхан со вздохом опустил руку.

— Даже пеленки не осталось.

— Жаль, — сказал Дин Чиа. — И младенца, и тигра.

Шэрхан грустно усмехнулся:

— А меня не жаль?

— Зачем тебя жалеть? Ты живой.

Шэрхан прислушался к своему телу. Болело все.

— Не уверен.

Сказал — и заругал себя. Сколько можно чёрные мысли по кругу гонять? Вытер руками лицо — будто слой отчаяния смыл. Хватит ныть.