Ассистент - Шаманов Алексей - Страница 81

Я смотрел на нее, красивую, молодую, эффектную, и слезы на глаза наворачивались. Ну почему, почему я, дурак, не влюбился в эту синичку с умопомрачительной рельефной фигурой слона? Или коня… Шахматного, конечно.

Ну на кой мне журавль в чужом, закатном небе Европы? Наши отношения с Жоан обречены на разрыв. Аксиома. Впрочем, человек с рождения обречен на смерть, однако это не повод стрелять в висок, лезть в петлю и прыгать с небоскреба. Или повод?

Анна Ананьева, разглядев меня в салоне, помахала рукой, улыбнулась. Хорошая улыбка.

Это что, значит, истерик не будет? Не будет даже разборок? Плохо. Она бы: «Почему не пришел вчера, подлец? Я ждала…» А я бы: «Пошла ты, знаешь куда?» И все. Мне нужен был повод. Я далеко не ангел, близко — тем паче. Но после того, что было между мной и Жоан в ночной хужирской степи, тривиальная пошловатая измена приобретала роковые черты предательства. Я многое могу себе простить, только не предательство. И пусть журавль улетит в свои пасмурные небеса, пусть, главное, я прикасался к нему, я любил его, и он, точнее, она… Так, как это возможно для нее, она любила, она любит меня. И значит — решено.

Водитель припарковал микроавтобус на стоянке, я запомнил место. Сам не знаю зачем.

Мы выбрались наружу, и тут же к нам подошла Анна:

— Привет, Андрей!

Подобный профиль достоин лишь золотой монеты хорошей чеканки. Объективно. Но внутри у меня ничего не отозвалось на улыбку. Снегопад бы хоть, что ли, начался, необязательный…

— Привет, Анечка! — Жизнерадостный художник чмокнул девушку в щечку. — Что интересного происходило в наше отсутствие?

— На съемках все как обычно. А интересное, точнее, печальное произошло.

— И что же?

Они говорили меж собой, я молчал и улыбался.

— Помните, шаман предсказал свою смерть? Все только об этом и говорят. Он умер.

— Который на могилу Чингисхана нас водил? — уточнил Григорий.

Анна кивнула.

— Печально.

Это чувство на его лице никак не отразилось. Сам я тоже не зарыдал, не посыпал голову пеплом. Кому, как не мне, знать, что и могила Чингисхана, и сам шаман, и его смерть — сплошная бутафория, спланированная иркутским бизнесменом Николаем Алексеевым, а возможно, и кем-то повыше.

— Он, говорят, вчера ночью у костра повторил приглашение на свои похороны, позволил снимать обряд, а потом пошел домой и умер.

Во как. Прямо блокбастер с голливудскими спецэффектами! Пригласил, позволил, пошел и умер… Смех! Неужели никто ничего не заподозрил? Нитки белые торчат из шаманского прикида. Не бывает так!

— Ну и что, — подал я наконец голос, — Поль Диарен будет снимать похороны?

— Конечно. А оператор Ганс Бауэр так вообще в восторг пришел. Экзотика, этнография, на них Запад давно помешался. Еще и смерть бурятского шамана, причем предсказанная им самим, словом, мистика… Съемки послезавтра в два часа дня. Всех уже предупредили.

— Понятно.

Григорий поднял с земли сумку — он свой инструмент забрал, я оставил. Надеюсь, за ночь не растащат. Да и кому тащить? Разве что привидениям, бурятским боохолдоям, захочется позабавиться моим рубанком и молотком.

— После ужина в баню идешь? — спросил художник.

— Нет, — ответила вместо меня Анна.

Я дар речи потерял, и Гриша за это время ушел с усмешкой понимания на искривленных губах.

— Это еще почему?

— По кочану!

— Почему ты за меня решаешь?

— Потому!

И она бесцеремонно развернула меня к себе лицом, и обняла крепко, и прижалась… Знала чем, умная. Я ощутил ее грудь, и мелькнула мысль: почему? Ну почему все это так безотказно действует? Обычные, привычные части тела, однако… Не впадаю же я в экстаз при виде освежеванного кролика! Чушь в голову лезла. При чем здесь кролик, тем более — освежеванный?

Не кролик, нет. И не синица. Другой какой-то зверь, дикий, хищный, агрессивный. Я такой Анечку ни разу не видел. И зря.

Я все еще пытался сопротивляться, точнее, не поддаваться на провокацию. Но она двумя руками склонила мою упрямую глупую голову и поцеловала. Если это можно назвать поцелуем. Я думал, лишусь обеих губ вместе с языком. Не лишился. Им понравилось. Мне тоже.

Оторвалась, хватанула воздух, будто из глубины вынырнула. И — врезала мне пощечину. Я знал, за что, но дурачком прикинуться часто невредно:

— За что?!

— Для профилактики.

И — повторный нырок на еще большую глубину, на самое дно, куда и солнце не заглядывает, где черная тьма, бурая тина и жизнерадостные зеленоволосые русалки беззаботно водят хороводы вокруг утопленников. Спасите!

Она взяла меня за уши… Правда-правда! Она взяла меня за уши и, говоря, тянула их в такт: вверх-вниз, вверх-вниз… Больно!

— Если ты еще раз, подлец, позволишь себе меня огорчить, я тебя убью. Понял?!

Оставив уши в покое, влепила новую пощечину в ту же левую щеку. Вероятно, удар с правой у нее лучше поставлен. Я оценил.

— Я спросила: ты понял?

Черт возьми, можно было остановить эту вакханалию одним коротким ударом без замаху. Но мне правилось. Пусть. Может, с нами, мужиками, только так и надо: упал-отжался, упал-отжался? И в каждом из нас дремлет прыщавый подросток со слезящимися глазами, тоскующий по сильной, властной женщине? Как Дьяволица-Шаманка из моего сна…

Отследив еще один замах, я поторопился согласиться.

— Понял, Аня, хватит, не перегибай!

— Пошли! — Она ухватила меня под руку и повела. От столовой, к слову, в сторону.

— Слушай, я жрать хочу! Я весь день вкалывал!

— Будет тебе ужин, успокойся, — не сбавляя шагу, сказала она. Вела меня Аня, как, я понял, в свой дом № 7, где в отсутствие Жоан Каро была она единственной хозяйкой.

— И мне правда в баню надо!

— Ерунда, — усмехнулась, — мне нравится запах мужского пота. Он меня заводит.

«Извращенка», — подумал я с нежностью. Где были мои благие намерения? Дороги куда вымощены ими?

И еще подумал: «Интересно, есть у нее в номере хлыст, наручники и кожаный прикид? Очень бы все это подошло к ее новому имиджу…»

Анна втолкнула меня внутрь и захлопнула дверь. Потом заперла ее на ключ, который с размаху выбросила в окно.

Шучу. Ключ остался в замочной скважине, как кость в горле… Да что у меня за сравнения такие? Опять кости, всюду кости… Тут же и вспомнил, что череп барана оставил в заброшенном доме на полочке возле печки…

И больше я уже ничего не вспоминал, ни о чем не думал, потому что Анечка взялась за меня по-настоящему.

Все было в точности как в первый раз в моей иркутской квартире, но мы поменялись ролями. Я был грубо взят на полу в прихожей. Слово «изнасилован» не подходит, я был не против. Мне понравилось. Всё. Я подчинялся с удовольствием. С огромным.

А потом она, ухватив меня за руку, перетащила на ложе, укрытое звериными шкурами.

— Я согласна стать твоей женой, Андрей Татаринов! — сообщила переводчица, забираясь на меня сверху. — Но жить мы будем в столице мира на Севере, где растет раскидистая Мировая Ель, на ветвях которой — гнезда с яйцами, в которых зреют до поры души нерожденных шаманов…

И единственная грудь переводчицы раскачивалась в такт размеренным движениям…

И единственный глаз переводчицы горел бордовым адским пламенем…

И негнущиеся в локтях руки переводчицы каучуково обнимали мое тело…

И раскаленное добела, жадное лоно переводчицы поглотило меня целиком вместе с ложем, устланным звериными шкурами, усадьбой Никиты, Хужиром и Ольхоном…

Может быть, накрылась и вся планета, я не знаю. Я потерял сознание. От удовольствия.

Я вышел из номера Анны Ананьевой глубокой ночью.

Сквозь густую облачность, накрывшую деревню Хужир, ни луна, ни звезды не проглядывали. Глаза прекрасно видели во тьме, но все вокруг приобрело красноватый оттенок, будто я смотрел сквозь прибор ночного видения. Не было у меня никакого прибора.

Все давно спали, свет нигде не горел — Никита отключал свой дизельный генератор в одиннадцать вечера.