Женщина в Гражданской войне
(Эпизоды борьбы на Северном Кавказе в 1917-1920 гг.) - Шейко М. - Страница 16

Я озиралась кругом, не зная, куда себя девать. Меня окружили и засыпали вопросами:

— Что слышно в городе? Какое положение на фронте? Нет ли у вас папирос? За что арестованы?

Нашлось «удобное» место у стенки на полу, где я и расположилась.

Настала ночь. Подвешенные к потолку керосиновые лампы тускло освещали камеру. Холодно. Хочется лечь, расправить ноющее тело, но цементный пол холоден, как лед. Нет ни подушки, ни одеяла. Впрочем, их нет у большинства арестованных. Многие спят на полу, сбившись в кучу и согревая друг друга собственным теплом.

Утром меня погнали наверх убирать помещение контрразведки. Я была этому рада: работа действует успокаивающе.

На лестнице раздался топот тяжелых ног. В комнату, неся на руках двух женщин, вошли солдаты. Положили женщин на пол и ушли. Остался часовой. Я принялась усердно тереть мокрой тряпкой пол возле лежащих женщин, чтобы лучше их разглядеть. Лица их показались мне знакомыми. Мать и дочь. Дочери лет шестнадцать, мать сейчас стала неузнаваема. Несколько дней тому назад это была еще довольно молодая темноволосая женщина. Теперь же в контрразведке лежала совершенно седая, изможденная старуха.

Часовой зевнул и лениво вышел из комнаты. Воспользовавшись этим, я наклонилась над седой женщиной:

— Что с вами сделали? Это я, Ряженцева, вы узнаете меня? Я тоже арестована.

На меня смотрели дикие, воспаленные глаза. Постепенно в них зажглась мысль. Женщина узнала меня. Дрожа всем телом, стиснув до боли мою руку, она хрипло выкрикивала отдельные слова. Теперь стал ясным ужасный смысл происшедшего: над девочкой надругались. На глазах матери ее изнасиловали белые негодяи. Сейчас обе были доставлены сюда «на допрос». Девушка лежала на полу неподвижно, полумертвая, бледная. Ее глаза были закрыты, и только веки вздрагивали часто-часто.

Вернулся часовой, и я поспешила отойти от женщин. Личные мои страдания теперь потускнели перед тем, что я узнала. Я поняла, что кругом много таких же, как эта несчастная женщина, и внутренне стала готовиться к отчаянной борьбе с белыми палачами.

К вечеру контрразведчики втолкнули в камеру всех моих ребятишек. Первой появилась старшая Клава с грудным ребенком на руках. За ней, держась друг за друга, вошли еще четверо. Оказалось, Клавдия, забрав всех братьев и сестер, явилась в контрразведку с требованием: «Взяли мать, берите и нас. Куда я с ними денусь?»

Взволнованные необычайным зрелищем, товарищи по камере тесно обступили детей. Все были возмущены:

— Это неслыханное зверство — разлучают грудного ребенка с матерью!

— Нет такого закона в мире, чтобы малых детей, как котят, оставляли на произвол судьбы.

Камера приняла решение: потребовать срочного рассмотрения дела Ряженцевой. В случае отказа объявить голодовку.

Через несколько часов меня вызвали на допрос.

С первых же слов мне стало ясно, что белогвардейцы хотят выпытать, где находится Ткачев.

— Вы должны нам сказать все, что знаете о нем, — заявил мне жандармский офицер.

Я знала, что Ткачев скрывается в яме для картофеля и мать носит ему туда пищу (в этой яме Ткачев просидел около года), но я ответила жандарму:

— Я о Ткачеве ничего не знаю.

— Не может быть, чтоб вы не знали. Он живет рядом с вами.

— Мне до моих соседей нет дела.

Офицер, прищурившись, недоверчиво поглядел на меня. Рука лежала на рукоятке револьвера:

— Мы знаем, что он не успел удрать, что он скрывается здесь, в Кисловодске. Худо вам будет, если мы узнаем, что вы его скрываете.

Я молчала. После тифа, после волнений этой ночи у меня от слабости дрожали и гнулись колени, звенело в ушах. Но я уже приняла твердое решение: умру, а Ткачева не выдам.

— Что же вы молчите? Мы заставим вас быть разговорчивей и сказать нам, где находится Ткачев. Вы бы лучше пожалели своих детей, чем Ткачева. Мы сгноим вас в контрразведке!

— Воля ваша, господин офицер! Вместо того чтобы на фронт идти, вы здесь сидите да с нами, бабами, воюете…

— Молчать! — у офицера оскалились зубы, глаза налились кровью.

В это время дверь кабинета распахнулась. Солдаты втолкнули мать красноармейца Ваньки Катыгина.

По приходе белых он с товарищем бежал в горы и там скрывался.

Тут же, за соседним столом, начался допрос Катыгиной. Контрразведчики требовали, чтобы мать выдала сына.

Измученная, но смелая женщина кричала в ответ:

— Сволочи вы! Чего вы меня мучаете?

— Дай ей двадцать пять нагаек! — услышала я позади себя.

Свистнула в воздухе тяжелая плеть, Катыгина вскрикнула.

У меня появилось такое ощущение, что мне самой режут спину.

— Если Ткачев будет арестован, — негромко и зловеще сказал, обращаясь ко мне, жандармский офицер, — вы будете повешены вместе с ним.

— Воля ваша, хоть сейчас вешайте… Мы в вашей власти.

Послышался шум, падение тяжелого тела. Я повернула голову и увидела, что Катыгина лежит на полу и белая кофта ее залита кровью.

Но я чувствовала, что голос мой звучит твердо, в нем нет ни тени колебания. По-видимому, это подействовало на офицера. Он позвонил и сердито бросил явившемуся дежурному:

— Освободить!

Шатаясь, как пьяная, охваченная ужасом и ненавистью, я вышла из страшного дома. Но контрразведка не оставила меня в покое. Каждые три-четыре дня являлись на квартиру жандармы и, вновь перетряхивая скудный мой скарб, производили тщательный обыск.

Вешали мужчин и женщин, рабочих, матросов, комсомольцев — больше молодежь. Вешали публично. Со всех сторон к виселице стекался народ. Повесили Ксению Ге.

Когда площадь пустела, около виселицы оставались мы, красноармейские жены. Мы сговаривались между собой, как снять с петли повешенного товарища и предать его земле. Каждый раз на это приходилось брать у властей особое разрешение. Действовать нужно было с величайшей осторожностью, чтобы не навлечь на себя подозрение.

Не всегда нам удавалось получить тело товарища. Матросов, например, не разрешали снимать с виселицы и хоронить. Они висели до тех пор, пока не оборвутся. И тогда полуистлевшие тела их растаскивали по частям голодные собаки.

Несмотря на все трудности мне и другим женам красноармейцев удалось предать земле около ста жертв белого террора.

Жертвой контрразведки стал Шпарковский — комсомолец, активный работник Кисловодского совета. Он вернулся в белый Кисловодск. Его случайно опознал извозчик и выдал контрразведке.

Измученная мать, получив отказ от кисловодских властей выпустить ее сына на свободу, поехала в Пятигорск и с огромным трудом добилась приема у жандармского полковника.

Элегантный полковник любезно принял Шпарковскую. Мать, заливаясь слезами, умоляла пощадить молодую жизнь сына. Полковник внимательно, почти сочувственно смотрел на Шпарковскую.

— Успокойтесь! — сказал он приятным баритоном. — Ваш сын будет освобожден.

Не веря своему счастью, плача от радости и горячо благодаря великодушного полковника, Шпарковская вышла из кабинета. Она не подозревала, что сейчас же после ее ухода полковником была дана в Кисловодск срочная телеграмма: «Арестованного Шпарковского немедленно повесить».

А в соседней комнате, в общей канцелярии, в это время счастливая мать получала распоряжение за всеми подписями и печатями об освобождении ее сына.

Как раз в тот момент, когда Шпарковская выходила из вагона на перрон кисловодского вокзала, огромная толпа народа окружала виселицу. Был взволнован весь Кисловодск. Все знали молодого, безусого юношу, который сейчас с петлей на шее стоял под деревянной перекладиной. Он вырос на глазах местных жителей. Но мать еще ничего не знала.

В кисловодской контрразведке ее зовут в кабинет начальника. Он протягивает ей бумагу и говорит, стараясь сдержать улыбку:

— Эта бумага опоздала. Час тому назад ваш сын был взят для исполнения приговора на Пятницкий базар. Поспешите туда. Может быть, вы еще успеете…

У несчастной еще хватило сил куда-то двинуться. Вдогонку ей раздался дружный хохот жандармов.