Дороги скорби (СИ) - Серяков Павел - Страница 7

Близ города, близ славного,

Что имя Карла носит,

Под летним солнцем, под луной

Искрится серебро.

Хрустальной клеткой нарекли

Недаром это озеро.

Его за лигу объезжать

Негласный есть закон.

Близ города, близ славного

К воде никто не ходит,

Ведь дев, что в озере живут,

Страшится стар и млад.

Хрустальной клеткой нарекли

Недаром это озеро.

В воде чудовища живут,

Так люди говорят.

Близ города, близ славного,

Что имя Карла носит,

Под летним солнцем, под луной

Костьми усыпан брег.

Хрустальной клеткой нарекли

Недаром это озеро.

Под ярким солнцем, под луной

В нем обитает смерть.

— И что же? В хрустальной клетке ваши ученые мужи также обнаружили скелеты с рыбьими хвостами? — К сожалению, нет, но, раскапывая песчаный берег, ученым мужам удалось обнаружить множество останков, по которым было установлено, что своей смертью на берегах озера не умирал никто. — Как и Снегирь, — заметил я. — Он тоже умер не своей смертью, ведь так? Генрих тяжело вздохнул и какое-то время молчал, очевидно, собираясь с духом для продолжения разговора. — Вам известно, как умер этот человек? — Нет, — честно ответил я. — Расскажете? Множество разных слухов и домыслов на сей счет я, конечно же, слышал, но никогда не вдавался в детали. — Вас не интересует личность человека, положившего начало современному стихосложению? — Меня интересует, как бы моя кобыла не споткнулась, как бы поспать в тепле и поесть горячего. Не кривите лицо, ведь я не кривлю душой. — Я понимаю… — И осуждаете? — Когда я только закончил обучение, — Чайка искренне улыбнулся, — я придерживался мнения, что настоящими людьми являются лишь те немногие, кто умеет жить, не обращая внимания на житейские хлопоты, и всего себя без остатка посвящает науке, поискам истины, так сказать. — Занятная мысль. — И не говорите, друг мой. Сколько книг вы прочли за свою жизнь? — Ни одной, — сообщил я профессору Чайке. — Чтение утомляет меня, да и читаю я скверно. — Как и многие наши соотечественники. Это не беда и не недостаток. Господь подарил каждому из нас свой собственный путь. Вы вот пошли своим и стали гонцом, я… Надеюсь, я все-таки стал ученым. Молодости свойственны заносчивость и категоричность, в какой-то степени я даже счастлив, что она прошла. — Отчего же? — Оттого, друг мой, что по молодости я бы никогда не стал общаться с неучами и тем более воспринимать их всерьез. Когда подобные убеждения отпали, словно шелуха, я пришел к пониманию творчества сами догадались кого. — Снегиря? — В точку. — Но Снегирь был образован и, по слухам, весьма богат. — Бред сивой кобылы, — мой спутник ухмыльнулся. — Это легенда, которой снабдили его снобы того времени, дабы отвлечь себя от правды. Понимаете, друг мой, герцогу не пристало сидеть за одним столом с крестьянским сыном и тем более внимать каждому его слову, запоминать каждую спетую крестьянином песню, дабы потом петь её своим детям. — То есть Ян Снегирь не имел за своей спиной знатных родителей? А как же герб? — О чем вы? — По долгу службы я часто бываю в кабинете советника короля, — я осекся, дабы не сболтнуть лишнего, и, тщательно взвесив каждое слово, продолжил: — Я видел картину. Старую картину, на которой изображен Снегирь. На этой картине также изображен герб короля — олень о золотой короне на белом поле. Генрих Чайка не ответил ничего, вместо этого мой спутник зашелся хохотом. — Я говорю чистую правду! — не желая того, я начал защищаться. — Я готов поклясться на прахе моих родителей! — Я охотно вам верю, — выдавил из себя Чайка, вытирая шелковым платком собравшиеся в уголках глаз слезы. — Нет никаких сомнений, что вы видели портрет Снегиря и королевский герб, но, уверяю вас, подобные портреты висят и в Гнездовье, и в Братске, и знатных Трефов. Думаю, и в Мигларде найдется пара таких. Как и в других славных городах Гриммштайна. На одном портрете — герб с оленем, на другом — с вороном, на третьем, безусловно, — лилии. — Иными словами… — Иными словами, чуть ли не каждый знатный род бахвалится тем, что его генеалогическое древо украшает известный поэт. — Вот оно что. — Вот оно что, — повторил мои слова профессор Чайка. — Вы попали в паутину мифа. Да, друг мой, именно так. Я не находил слов и посему решил отмалчиваться до тех пор, пока мой собеседник не продолжит разговор сам, и спустя непродолжительное время так и случилось, а до тех пор я наблюдал прекрасные холмы, замершие под безжизненным осенним небом. Есть, друг мой, в этом небе что-то пугающее и навевающее тоску, не могу сказать, что именно, но мне всегда казалось, что осенью умирает не только природа, но и небо. Я хотел поднять сей вопрос и узнать мнение Чайки на данный счет, но, к моему сожалению, до этого так и не дошло. — Говорят, что Снегиря убили в самом начале войны Трефов и Вранов, — начал Генрих, утомившись слушать завывания ветра и шепот луговых трав. — Бытует мнение, что поэт, путешествуя по Врановому краю, случайно вышел к лагерю армии Трефов и был там убит. — Трефы напали внезапно, не объявляя войну, — подтвердил я слова Генриха. — Это похоже на правду, и то, что его могли убить, дабы сохранить продвижение войск в тайне, кажется мне логичным. — Но это не так, — возразил Генрих. — Есть достоверная информация о том, что Снегирь действительно наткнулся на лагерь, но был принят там как друг и более двух дней прожил в одной палатке с командиром Янтарных Скорпионов Вагнером из рода Иакова. Я понимаю, что абсолютно все можно поставить под сомнение, но это правда. — Да? — Да. Сия встреча и эти дни были записаны молодым священником, который пребывал в компании Скорпионов и позднее, переписывая писание, записал свои впечатления от общения с матерыми бойцами и поэтом. — Янтарные Скорпионы — это элитное подразделение Трефов, которое исчезло после войны с Вранами? — Именно. — Я слышал о них. Говорят, что их жестокости не было равных. — Война оправдывает любые зверства, — Генрих ухмыльнулся и сплюнул. — Самое распространенное заблуждение. — Стало быть, Скорпионы не убивали Снегиря? — Конечно, нет. Иначе как бы он написал песнь о поражении Трефов? — У него и такая есть? Спойте, прошу. — Петь не буду, — нахмурился профессор Чайка. — Думаете, я не вижу, как вы подавляете смех во время моих попыток взять высокие ноты? Вижу, я не слепец. — Вы ошибаетесь. Я бы с удовольствием слушал вас хоть весь день. — Я прочитаю её как стих. Петь вы меня больше не заставите. — Идет, — ответил я. — Читайте, коли вам так угодно. И Генрих начал читать. Справедливости ради стоит отметить, что читал он стихи куда лучше, чем пел их же.

Молочный край дышал росой, прохладой быстрых рек.

Глаза не видят красоты под гнетом красных век.

Солдаты шли с войны домой, несчастней не сыскать.

В краю врага Вранов войска сумели их сломать.

Они сражались, словно львы, в лесах насквозь гнилых.

Погиб от рук врага тогда сын герцога Марик.

Но благородный рыцарь Карл из рода Возняка

Кричал, роняя кровь: «Друзья, нам отступать нельзя!»

Тогда еще никто не знал, что с алою зарей

Конница Вранов в ранний час вела смерть за собой.

Из боя в бой, из ночи в день они несли свой стяг.

Из благородных на ногах остался лишь Исаак.

Копье насквозь пробило грудь, упал с лилией щит.

Исаак не выпал из седла, но головой поник.

Молочный край дышал росой, им было наплевать,

Солдаты шли с войны домой, несчастней не сыскать.

— Вот это мне нравится куда больше, чем предыдущие. Я повторил про себя эту песню и, убедившись, что запомнил каждое её слово, решил поговорить на более досужие темы и перевел наш разговор в совершенно иное русло. До заката мы чесали языками на совершенно пустяковые темы, пересказывать которые я не стану хотя бы по той причине, что они попросту не отложились в моей памяти. К вечеру мы добрались до леса святого Августина, который был назван так потому, что в былые времена ныне канонизированный отшельник вел здесь затворнический образ жизни и вышел в мир лишь тогда, когда Господь обратился к своему слуге и наставил его нести людям Божье знание и, соответственно, свет. Ночь обещала быть теплой, и мы с профессором Чайкой разбили небольшой лагерь близ дороги, запалили костерок и готовились отужинать добытым мной зайцем. Жир шипел, стекая в огонь, и россыпи золотых искр медленно поднимались к темному небу. В быту Генрих оказался столь же комфортным человеком, сколь и в общении. Иначе говоря, Чайка не мешал мне обустраивать лагерь. — Скажи, друг мой, — глядя, как я ломаю об колено сухие ветви, обратился ко мне Чайка, — ты же едешь в Огневские земли по долгу службы? — Все именно так. — Но какого рожна ты тратишь время на болтовню со мной? Разве не должен ты загонять своего коня, дабы быстрее ветра и в кратчайшие сроки передать послание? Так сказать, волю короля. — Я еду по весьма деликатному делу, — ответил я своему приятелю. — У меня нет никакого желания сообщать господину, имя которого в тайне, информацию, которая его сокрушит. Пусть лучше он узнает сию скорбную весть от кого-то другого, нежели от меня. — Иными словами, ты боишься порки. — А кто ее не боится? — Резонно… — Генрих уселся на овчину и, подперев спиной массивный ствол дерева, вырванный из земли не то бурей, не то гневом Господним, отхлебнул из своего бурдюка и поморщился, затем отхлебнул еще и протянул свое снадобье мне. — Угостись, дорогой мой. Не имея свойства отказываться от предложений залить за воротник, я с радостью угостился напитком, который оказался не чем иным, как водкой с перцем. Из глаз непроизвольно потекли слезы, но вместе с ними по телу растеклось блаженное тепло. Уплетая зайчатину и прикладываясь к бурдюку Чайки, я и заметить не успел, как наши языки развязались и под пение ночных птиц мы стали травить разного рода байки и каждую из них Чайка так или иначе сводил к своему любимому поэту. — Ты говоришь, что всякий боится смерти. Говоришь ведь? — щеки Генриха пылали, взгляд, еще днем сосредоточенный, стал мутным и рассеянным. — Говорил же? — Совершенно верно, но я говорил о порке. Я имел честь общаться с одним ландскнехтом, и тот рассказал, что перед боем каждый без исключения боец, будь то рыцарь из знатных или же алебардист из ополчения… — я попытался подыскать слова помягче, но тщетно. — Серут дальше, чем видят. — Все верно, — поддержал меня Генрих. — Так оно и есть. Я хоть в бою и не был, но тоже это слышал. Бояться смерти свойственно даже тем, кто уже был гостем чертогов забвения. — Каких чертогов? — Тех, куда уходят умершие после… того, как отживут свою земную жизнь. — И что, много тех, кто вернулся из этих чертогов? — Есть несколько… — Дай угадаю, — я выпил еще и, утерев с щек слезы, не то захохотал, не то закашлялся: — Ты же про своего Снегиря, так? — Все верно! — Генрих Чайка принял вид благородный и, даже несмотря на то, что уже изрядно захмелел, задумчиво морщил лоб, словно собираясь открыть мне одну из тех тайн, что Господь оберегает от людей. — Знаешь ли ты, друг мой, что Ян Снегирь умер дважды? — Нет, не знаю. И, признаться, не думаю, что готов в это поверить. — И тем не менее тебе придется. — В таком случае выкладывай. — Э, нет. Не все так просто. Слыхал ли ты историю об игре в три болта? — Бабушка рассказывала мне такую, но когда это было? — Сюжет в общих чертах тебе известен? — В общих — да. — Так вот, бытует мнение, что героем сей истории был Ян Снегирь, — довольно процедил Генрих. — Я написал прекраснейший материал для лекции, и мои коллеги из университета согласились, что я изложил мысль вполне разумно. Хочешь ли ты выслушать её? — Нет, — честно ответил я, — мне интересно лишь то, почему мальчик Волдо стал вдруг Яном. — А почему бы и нет? — Как так, почему бы и нет? Меня зовут Волкером, но я даже при всем желании не стану вдруг… Карлом, да. Груша не станет яблоней. — Мои рассуждения забавляли. Мой собеседник раскраснелся пуще прежнего и, кое-как поднявшись на ноги, продекламировал, размахивая при этом руками: — Ты, ограниченный пес на привязи короля, слыхал ли о том, что человек может взять себе любое имя? Любое, слышишь меня! — Но груша не станет яблоней. — А такой балбес, как ты, никогда не станет умнее! Это называется псевдонимом! — Ты хочешь сказать, что Волдо вырос и сменил имя? — Именно так, и я костьми лягу, дабы доказать, что именно так оно и было! — Бред какой-то, — с умным видом парировал я и вновь напомнил про грушу. Я прекрасно понимал, что Генрих изрядно набрался и благоразумнее было бы заткнуться, дабы не доводить человека до истерики, но я не мог остановиться, ибо сам был не трезвее профессора. — Ты разочаровал меня, молодой человек, — усаживаясь на прежнее место, сообщил он и, махнув рукой, отвернулся. — Хороших вам снов. Чайка закутался в плащ и, уже отходя ко сну, проворчал: — Хотя я надеюсь, что тебе будут сниться кошмары. Он захрапел, а я, лежа под усыпанным звездами небосклоном, думал о сказанном моим спутником и, вспомнив как следует историю про Волдо, был вынужден согласиться с Чайкой. Усталость сделала свое дело, и твой покорный слуга отправился в страну снов вслед за пожилым преподавателем златоградского университета.