Лучшая зарубежная научная фантастика: Император Марса - Дозуа Гарднер - Страница 27

Я наклоняюсь, шагая против ветра. Я движусь к свету.

Это противоречит плану. Но теперь мне кажется, что я нашел ответ. Мне кажется, ответ был у меня еще до того, как я отправил себя в изгнание. Признать это нелегко. Даже сейчас я не до конца понимаю. Сколько времени я провел здесь, заново пересказывая себе случившееся, расставляя все по порядку, пока моя оболочка умирала от холода? Сколько я петлял вокруг этой очевидной, но невозможной истины?

Я движусь туда, откуда доносится отдаленный треск пламени и глухие взрывы, скорей ощутимые, чем слышимые. Пустота передо мной светлеет: серый переходит в желтый, желтый – в оранжевый. А затем одно расплывчатое световое пятно распадается на несколько. Одиноко горит каким-то чудом устоявшая стена. Дымится скелет хижины Макриди на холме. На обугленной и потрескавшейся полусфере отражаются бледно-желтые языки огня – прожектор Чайлдса называет это куполом радиостанции.

Лагеря больше нет. Остались лишь обломки и пламя.

Им не выжить без укрытия. Долго они не продержатся. Не в этих оболочках.

Пытаясь уничтожить меня, они уничтожили самих себя.

Все могло обернуться совсем иначе, если бы я не стал Норрисом.

Он оказался слабым звеном – биомассой, не просто неприспособленной, но дефектной, отростком с испорченным выключателем. Мир знал, знал так давно, что перестал даже думать об этом. Лишь когда Норрис упал, проблемы с сердцем всплыли на поверхность сознания Коппера, где я смог разглядеть их. И до тех пор, пока Коппер не навалился на грудь Норриса, пытаясь вернуть того к жизни, я не понимал, чем это кончится. А тогда уже было поздно – Норрис перестал быть не только самим собой, но и мной.

Мне пришлось сыграть множество ролей, и в каждой из них я не имел возможности выбирать. Я-Коппер поднес электроды к груди меня-Норриса, такого правдоподобного Норриса, каждая клетка которого старательно ассимилирована, все детали неисправного клапана воспроизведены в совершенстве. Я не знал. Откуда мне было знать? Те формы, что существуют внутри меня, миры и структуры, поглощенные за миллионы лет, я использовал прежде лишь для того, чтобы приспособиться, и никогда – чтобы прятаться. Это отчаянная мимикрия была чистой импровизацией, последним прибежищем в мире, нападающем на все незнакомое. Мои клетки считывали сигналы и подчинялись им бездумно, как прионы.

Так я стал Норрисом, а Норрис самоуничтожился.

Я помню, как потерял себя в катастрофе. Я знаю, что значит деградировать – когда собственные ткани восстают против тебя, а отчаянные попытки восстановить контроль ни к чему не приводят из-за какого-то неисправного, блокирующего сигнал органа. Что значит распадаться, осознавать, что с каждой секундой становишься все меньше и меньше. Превратиться в ничто. Превратиться в легион.

Я-Коппер отчетливо это видел. До сих пор не понимаю, почему этого не заметил мир, – ведь его части уже давно обратились друг против друга и каждый отросток подозревая всех остальных. Конечно же, они высматривали признаки инфекции. Конечно, кто-то из этой биомассы должен был заметить мельчайшую дрожь, рябь, пробегающую под кожей Норриса, последний инстинктивный порыв одичавшей, оставшейся без контроля клеточной массы.

Но заметил это лишь я. Я-Чайлдс мог только стоять и смотреть. Я-Коппер мог сделать только хуже: если бы я перехватил управление и заставил оболочку бросить электроды, то выдал бы себя. Поэтому я сыграл свою роль до конца и со всего маху опустил электроды на грудь Норриса, распахнувшуюся мне навстречу. И вовремя закричал, когда острые зубы – продукт мира, оставшегося в сотнях звезд отсюда, – плотно сомкнулись. Я отшатнулся и завалился назад, вскинув откушенные по запястья руки. Люди засуетились, возбуждение быстро переросло в панику. Макриди нацелил свое оружие, и в открывшееся отверстие устремились струи огня. Плоть и металл закипели от жара.

Опухоль Коппера мигнула и отключилась рядом со мной. Все равно мир не позволил бы ей жить после столь явного заражения. Я оставил нашу оболочку замертво валяться на полу, в то время как то, что некогда было мной, рвалось, извивалось и проходило через тысячи преображений наверху, отчаянно пытаясь подобрать хоть что-то, не поддающееся огню.

Они сами уничтожили себя. Они.

Совершенно безумное слово в применении к миру.

Что-то ползет навстречу мне сквозь развалины: изорванное, угловатое, источающее жидкость – нечто, мешанина обугленного мяса и переломанных, наполовину переваренных костей. Его бока облепили угли, похожие на красные сверкающие глаза, – у него не осталось сил отряхнуться. Наверное, оно весит вдвое меньше, чем оболочка по имени Чайлдс, – большая часть его сгорела до углерода и необратимо мертва.

То. что осталось от Чайлдса, сонно думает: «Мать вашу!» – но сейчас я вместо него и сам могу вести эту мелодию.

Масса протягивает ко мне псевдоподию – последний акт причастия. Я чувствую свою боль.

Я был Блэром, Коппером и даже той несчастной собакой, что пережила первую бойню и пряталась среди голых стен, без пищи и сил для регенерации. А затем накинулся на неассимилированную плоть, поглощая, а не причащаясь, и, взбодрившийся и насытившийся, вновь стал одним целым.

Но все-таки не совсем. Я почти не помню – так много было утрачено, столько памяти потеряно, но, кажется, системы из разных моих оболочек не удалось полностью синхронизовать, даже когда они вновь объединились в одном теле. Мелькает полустершаяся картина – собака, вырывающаяся из большего существа; голодная, испуганная, она полна решимости сохранить свою индивидуальность. Помню ярость и отчаяние, охватившее меня при мысли о том, что этот мир изувечил меня и я уже едва способен стать одним целым. Но это не имело значения. Теперь я был больше Блэра, Коппера и собаки. Я стал гигантом и мог выбирать формы из разных миров – вполне достойный противник для единственного оставшегося в живых человека.

Но увы, не для динамитной шашки в его руке.

А сейчас я лишь страдающая, напуганная, вонючая, обугленная плоть. Все, что осталось от сознания, пребывает в растерянности. Этот я – случайные, бессвязные мысли, сомнения и призраки теорий. Я – откровения, слишком поздние и уже забывшиеся.

Но еще и Чайлдс, и по мере того, как ветер стихает, мне вспоминается мой вопрос: «Кто кого поглотит?» Снегопад прекращается, и я вспоминаю невозможный тест, который заставил меня проявиться.

Опухоль во мне тоже его помнит. Я вижу это в последних лучах ее гаснущего прожектора и наконец-то, спустя столько времени, этот свет направлен внутрь.

Направлен на меня.

Я едва могу разглядеть то, что он освещает. Паразита. Чудовище. Болезнь.

Нечто.

Как мало ты знаешь. Даже меньше, чем я.

Я знаю достаточно, ты, выродок! Пожирающий души дерьмоед! Насильник!

Не понимаю, что это значит. Я чувствую в слове агрессию и насильственное проникновение одной плоти в другую, но за этим стоит что-то другое, чего я не могу уловить. Я почти задаю вопрос – но тут прожектор Чайлдса наконец гаснет. Теперь внутри нет никого, кроме меня, а снаружи – ничего, кроме огня, льда и тьмы.

Я – Чайлдс, и буря прошла.

В мире, дающем бессмысленные имена взаимозаменяемым кускам биомассы, лишь одно имя действительно важно: Макриди.

Макриди всегда был главным. Само понятие «главный» до сих пор кажется мне абсурдным. Как этот мир не понимает, что иерархия – сущая глупость? Одна пуля, попавшая в жизненно важный орган, – и норвежец умирает, навсегда. Один удар по голове – и Блэр теряет сознание. Централизация – это уязвимость, но миру недостаточно того, что его биомасса построена на такой утлой основе. Нет, он навязывает ту же модель и своим метасистемам. Макриди приказывает – остальные подчиняются. Система со встроенной смертельной точкой.

И все же Макриди каким-то образом оставался главным. Даже после того, как мир обнаружил оставленные мной улики, даже после того, как мир решил, что Макриди – одна из этих тварей, оставил его умирать снаружи, в снежной буре, и напал на него с огнеметом и топорами, когда он пробивал путь внутрь. Почему-то у Макриди всегда оказывался пистолет, огнемет, динамит и готовность разнести к чертям весь лагерь, если это понадобится. Кларк последним пытался остановить его – и Макриди выстрелил ему прямо в опухоль.