Лучшая зарубежная научная фантастика: Император Марса - Дозуа Гарднер - Страница 26

Я помню Норриса, которого предало его собственное, идеально скопированное неисправное сердце. Палмера, погибшего, чтобы оставшаяся часть меня могла жить. Уиндоуса, сожженного в качестве меры предосторожности, когда он все еще был человеком.

Имена не важны. Значение имеет биомасса и степень ее потери. Сколько нового опыта, новой мудрости уничтожено этим миром мыслящих раковых опухолей.

Зачем вообще они выкопали меня? Зачем вырубили изо льда, тащили в такую даль по ледяной пустыне и возвращали к жизни – лишь для того, чтобы наброситься в первый же миг моего пробуждения?

Если цель состояла в уничтожении, почему им было не убить меня прямо там, на месте моего упокоения?

Эти инцистировавшиеся души. Эти опухоли, прячущиеся в костяных укрытиях, замкнутые на самих себя.

Я знал, что они не смогут таиться вечно. Их чудовищное анатомическое устройство могло лишь замедлить причастие, но не остановить его. С каждой секундой меня становилось чуть больше. Обвивая моторные сети Палмера, я принюхивался к миллионам спешащих вверх крошечных импульсов. Я чувствовал, как проникаю в темную мыслящую массу позади глаз Блэра.

Конечно, все это лишь игра воображения. На таком уровне остаются лишь рефлексы, инстинктивные и не поддающиеся контролю. И все же какая-то часть меня хотела остановиться, пока время не было упущено. Я привык встраиваться в души, а не соседствовать с ними. Эта компартментализация была совершенно беспрецедентной. Я поглотил тысячи более мощных миров, но ни один из них не был настолько странным. Я гадал: что произойдет, если в раковой опухоли я столкнусь с искрой сознания? Кто кого поглотит?

К тому времени я был уже тремя людьми. Мир насторожился, но пока ничего не заметил. Даже раковые опухоли, обитавшие в захваченных мной оболочках, не представляли, как близко я к ним подобрался. Мне оставалось лишь благодарить за это – у Творения есть правила, и некоторые вещи не меняются вне зависимости от того, какую форму ты принял. Не важно, распространяется ли душа по всему телу или загнивает в неестественной изоляции, она все равно работает на электричестве. Людским воспоминаниям все еще требовалось время на то, чтобы выкристаллизоваться и пройти через шлюзы, отфильтровывающие сигнал от шума, – и безразличные к источнику заряды статики все еще очищали эту кратковременную память, прежде чем ее содержимое переходило в долговременное хранение. По крайней мере, очищали достаточно, чтобы опухоли не помнили, как нечто иное периодически двигало их руками и ногами.

Поначалу я перехватывал контроль лишь тогда, когда оболочки закрывали глаза и их прожекторы равнодушно скользили по воображаемым измерениям, образам, бессмысленно перетекавшим один в другой, подобно гиперактивной биомассе, неспособной сохранять постоянную форму. «Сны, – сказал мне один из прожекторов, а чуть позже добавил, – кошмары». Во время этих загадочных периодов пассивности, когда люди лежали неподвижно, по отдельности друг от друга, можно было без опаски вынырнуть на поверхность.

Но скоро сны иссякли. Глаза оставались все время открытыми и пристально следили за тенями и друг за другом. Люди, еще недавно рассеянные по всему лагерю, начали собираться вместе, предпочитая общество индивидуальным занятиям. Поначалу мне казалось, что их объединил общий страх. Я даже понадеялся, что они выйдут из своего непонятного, закостеневшего состояния и примут причастие.

Но нет. Они просто перестали доверять тому, что находилось вне поля их зрения.

Они обратились друг против друга.

Мои конечности начинают неметь, мысли замедляются, по мере того как дальние концы души охватывает холод. Вес огнемета давит на ремни, заставляя меня чуть отклоняться в сторону. Я недолго пробыл Чайлдсом – почти половина его тканей еще не ассимилирована. У меня есть час, может, два, прежде чем можно будет начать выплавлять могилу во льду. К этому времени надо преобразовать все клетки, чтобы оболочка не кристаллизовалась. Я сосредоточиваюсь на производстве антифриза.

Здесь почти мирно. Мне пришлось так много усвоить за столь короткое время! Чтобы прятаться в этих оболочках, требовалась предельная сосредоточенность. Хорошо, если под всеми этими внимательными взглядами удавалось продлить причастие хотя бы настолько, чтобы успеть обменяться воспоминаниями, а о смешении душ не могло быть и речи. Но теперь мне нечего делать – лишь готовиться к небытию. Нечем занять мысли, кроме так и не усвоенных знаний.

К примеру, тест крови, который устроил Макриди. Его «детектор существ», помогающий распознавать прикидывающихся людьми самозванцев. Он совсем не так эффективен, как полагает этот мир, но то, что он вообще работает, нарушает самые главные законы биологии. Это ключ к разгадке, ответ на все вопросы. Я бы, скорее всего, уже расшифровал его, будь хоть немного больше. Я бы уже познал этот мир, если бы мир так не старался прикончить меня.

Тест Макриди.

Либо это невозможно, либо я ошибался во всем.

Они не меняли форму. Не причащались. Их страх и взаимное недоверие все росли, но люди не попытались слить души воедино – искали внешнего врага.

И тогда я кое-что им подкинул.

Я оставил на рудиментарном лагерном компьютере фальшивые подсказки: примитивные изображения и анимацию, ложные цифры и прогнозы, сдобренные правдой ровно в той степени, чтобы убедить этот мир в их истинности. Не важно, что машина была слишком незамысловата, чтобы провести подобные вычисления, и что данных для них все равно не имелось, – Блэр являлся единственной биомассой, способной определить это, а он уже принадлежал мне.

Я оставил поддельные улики, уничтожил настоящие и затем, обеспечив себе алиби, освободил взбесившегося Блэра, позволил ему прокрасться ночью, пока все спали, и испортить машины, лишь время от времени натягивая удила, чтобы он не повредил жизненно важные компоненты. Затем направил его в радиорубку и смотрел – его и другими глазами. – как он беснуется и уничтожает. Я слушал, как он нес околесицу об опасности, угрожавшей миру, о необходимости карантина, о том, что большинство из нас не представляет, что здесь творится, но, пропади он пропадом, ему известно, что некоторые из нас…

Он говорил все это искренне, от первого до последнего слова. Я видел это в свете его прожектора. Лучшие подделки всегда уверены в своей подлинности.

Когда с необходимыми разрушениями было покончено, я-Блэр позволил Макриди скрутить себя. В качестве Норриса я предложил использовать вместо тюрьмы сарай с инструментами. В качестве Палмера забил досками окна и помог соорудить хлипкое укрепление, предназначенное для того, чтобы удержать меня внутри. Я наблюдал, как мир запирает меня в клетку: «Для твоей же собственной безопасности, Блэр» – и оставляет меня одного. Потом, вдали от чужих взглядов, я изменялся, вылезал наружу и собирал необходимые мне детали поврежденных машин. Я уносил их в свою нору под сараем и шаг за шагом строил спасательную шлюпку. Добровольно вызвавшись кормить заключенного, я навешал себя, пока мир не смотрел, и приносил все необходимое для частых метаморфоз. За три дня я на треть опустошил лагерные запасы провизии и. все еще не избавившись от своих заблуждений, удивлялся скудной диете, которая приковывала эти отростки к одной-единственной оболочке.

Мне вновь повезло – мир был слишком озабочен, чтобы интересоваться кухонными запасами.

Что-то слышится в ветре – эхо шепота, различимого поверх завываний бури. Я наращиваю уши, полукруглые отростки почти замерзшей ткани по бокам головы, и поворачиваю их, как живые антенны, пытаясь лучше настроиться.

Там, слева, бездна слегка мерцает, черные смерчи выделяются на фоне чуть менее плотной тьмы. Я слышу шум бойни. Я слышу себя. Не знаю, какую форму я принял, какие органы могут издавать подобные звуки. Но я сносил немало оболочек во множестве миров и всегда узнаю крик боли.

Бой развивается не в мою пользу. Бой развивается так, как было задумано. Сейчас надо погрузиться в сон. Надо выждать, пока пройдут века.