Я ползу сквозь (ЛП) - King A. S. - Страница 37

Он знает, что я сломана. Что я никогда не буду прежней. Он знает, что я состою из двух половинок, и ему для этого не нужны ни проверка ДНК, ни тетрагаметные химеры, ни биология.

А мне нужен только мой медицинский халат. У меня их еще два. Лежат в шкафу в спальне.

========== Чайна Ноулз — вечер субботы — Дом букв ==========

Меня зовут Чайна, и на моих ногах отныне расхаживаю я сама, а не части моего тела. Мы с Лансдейл и Шейном отправляемся поговорить с опасным мужчиной из куста. В кусте его нет, и мы идем к нему домой и звоним в звонок. Он открывает дверь в шортах и старой футболке и обрезанными рукавами и без плаща. Он приглашает нас войти, но мы стоим на пороге и смотрим, что происходит внутри.

Там сидит только что вышедшая из душа Патрисия и пальцами распутывает колтуны в волосах. Она голая, но ей идет. Перед ней стоит лампа и освещает ее горячим светом, а перед мужчиной из куста стоит глыба гипса, уже частично обтесанная в форме ее силуэта. Пол засыпан белой пылью

– Простите, – произносит мужчина из куста, – не могу оторваться от работы.

Он не закрывает дверь, мы стоим на пороге и смотрим, как он длинными, нежными движениями обтесывает гипс.

– Если все-таки зайдете, пожалуйста, не шумите, – просит он. – Наверху спит моя мама.

Мы не можем зайти. Его дом слишком набит буквами ручной работы. Каждая тарелка на кухне – буква. Каждая вилка – буква. Каждый стакан. Каждый сантиметр стены. Каждая трещинка на потолке, каждое пятно на ковре. Каждый предмет мебели – тоже буква. Патрисия сидит на перевернутой Г, а сам мужчина – на М. Дверь – высоченная Т. Не можем же мы войти в Т.

– Мой дом забит ответами, – замечает мужчина из куста. Тут мы осознаем, что не знаем вопросов.

Меня зовут Чайна, я девочка с кучей вопросов, но без ответом.

– Что не так с его домом? – спрашивает Шейн.

– Опасный мужчина из куста обожает буквы, – объясню я. – Это его фишка.

– А.

– Понятнее не стало, да? – спрашивает Лансдейл.

– Ага.

– Со временем поймешь, – обещает Лансдейл. – У нас очень странный город.

– Совершенно обычный город, – откликаюсь я.

– Что будете делать насчет вашей подруги? – спрашивает Шейн.

– Станци вернется, – отвечаю я. – Думаю, ей просто нужен психотерапевт.

– Халат ей нужен, – возражает Лансдейл. – Ей нужен ее медицинский халат.

– Ага, – соглашаюсь я. – Давайте ей его принесем?

Мы идем домой к Густаву, и я спрашиваю, пойдет ли он с нами и захватит ли с собой «Амадея». Теперь мы банда из четырех подростков. Мы идем по улице, как будто она принадлежит нам, потому что так и есть. Это наша улица. Мы родились. И останемся тут или уедем в зависимости от того, как с нами будут обращаться.

========== Станци — утро воскресенья — история психических заболеваний ==========

Вчера вечером меня запихнули в огромный пончик под названием КТ-сканер и еще что-то там исследовали. Я слышала, как они говорили между собой. Мастер ЭКГ был единственным, кто проявил вежливость и разговаривал непосредственно со мной. Парни на рентгене груди обсуждали концерт, на который хотели бы сходить, как будто я была просто кошкой на столе для препарации. Или лягушкой. По крайней мере, медсестра, ставившая мне катетер, вела себя мило.

Потом меня официально госпитализировали. Меня одели в бумажную одежду и назвали это «добровольной госпитализацией. Как будто я могу проявить добрую волю хоть в чем-то. Я бумажная кукла, которая писает в пластиковый пакет. Я история психических заболеваний под капельницей, которая питает меня соляным раствором. Морской водой. Слезами. Они не знают, что заполняют меня топливом для вертолета.

Густав, Чайна, Лансдейл и Шейн прячутся под моей кроватью. Пришла медсестра проверить капельницу и первый врач за день – психиатр, похожий на Сидни из «M*A*S*H». Он говорит, что скоро приедут мои родители, а потом меня переведут в отдельную палату.

– Можешь попросить друзей уйти?

Я внутри телевизора. Я ни о чем не могу попросить друзей. Я могу только пускать слюни.

– Классный халат. Вливаешься в обстановку? – спрашивает он.

Я пытаюсь пошевелить рукой, чтобы пощупать рукав моего медицинского халата, но ничего не шевелится. Я внутри телевизора и ясно все вижу. Густав во всем ошибался. Жуков нет. Мои сны ложь. Я умею вальсировать. Мы младенцы, и мы рождаемся. Я не чувствую своего халата, но помню, как Чайна и Лансдейл меня одели: перевернули меня, чтобы накинуть его на спину, подняли руки и продели в рукава, разгладили ткань под моей пятой точкой. Они знали, что его не надо застегивать. И что надо положить в нагрудный карман ручку; ручки здесь под запретом, но они притворились, что кладут туда ручку.

– Мы еще зайдем, – говорит моему экрану Чайна.

– Я принесу тебе торт, – вторит Лансдейл.

– Поправляйся, – желает Густав.

Шейн молчит. Он милашка. У него по всему телу, до кончиков пальцев, написано, как он сломан. Чайна никогда полностью не спасет его. Так утверждает мозг моего телевизора: «Чайна никогда не спасет этого парня».

Пришли родители. Они говорят врачу, что со мной всегда все было в порядке. Рассказывают, какие у меня были хорошие оценки и кучка друзей. Они рассказывают, что мы много времени проводим вместе.

– Мы несколько раз в год вместе ездим куда-нибудь, – говорит папа. – Однажды в Шотландию ездили.

– Звучит неплохо, – говорит врач, глядя на меня.

– В прошлом году мы два раза ездили в Колорадо, – добавляет мама.

Врач смотрит на нее:

– Это хорошо. Но, мне кажется, здесь проблема не в недостатке семейного общения. А в чем-то глубже.

– Спросите ее, скучает ли она по кошке, – просит мама. – Она вырастила ее из маленького котенка.

Внутри телевизора звенит мой смех. Я хохочу так истерично, что, кажется, начинаю плеваться, а на носу вздувается пузырь соплей. Мама, папа и врач смотрят на меня, ожидая прорыва в выздоровлении. Как будто прорыв должна совершить я, а не они. Врач говорит родителям, что нужно «нажать на кнопку» у меня в мозгу. Мне хочется спросить: «Какую именно кнопку? Тут их больше, чем на приборной панели вертолета Густава».

– Я бы порекомендовал семейную терапию, – произносит врач. Уже в третий раз за сутки. Папа опускает голову. Мама тоже. Если бы я могла говорить, я сказала бы: «Ушли спать. Разогрей ужин из морозилки. Не забудь выключить свет».

Меня переводят в палату с пластиковым окном. Родители говорят мне, что это психиатрическое крыло. Вот я и в психушке. Мама, похоже, оскорбилась тем, что из всех нас именно ее дочь попала сюда первой. Она говорит прямо при мне, как будто я действительно внутри телевизора:

– А что ее друг с невидимым вертолетом? Он-то почему не здесь?

– Не его черед, – отвечает папа. – Сейчас черед _____.

– Это не игра, – отвечает мама.

– А я и не говорил, что игра.

Мама подходит к моему экрану и орет в него:

– Это не игра!

Они оба поглядывают на часы. Должно быть, им надо куда-то идти. Куда угодно, лишь бы уйти из психушки.

Когда они наконец уходят, я остаюсь одна в комнате.

– Ее звали Рут, – произношу я. – Я звала ее Рути. И иногда Рутиной, если она совсем заедала. Я учила ее плести фенечки. Я учила ее доставать из пальцев занозы. Я рассказала ей, что собачья слюна – природный антибиотик. Она научила меня всему. Она научила меня жить и по-настоящему веселиться.

========== Чайна Ноулз — утро воскресенья — мелкий говнюк ==========

Меня зовут Чайна, и мы с мамой сидим за кухонным столом. Наверху Шейн играет с моими сестрами в видеоигры. Перед мамой лежит лист бумаги и ручка. Она подталкивает их ко мне.

– Я лучше просто скажу.

– Ну так скажи. – Мне в голову приходят только стихи про синоптиков. – Или запиши, – предлагает мама. – Как тебе удобнее.