Лучшая зарубежная научная фантастика: После Апокалипсиса - Коллектив авторов - Страница 71

Со стороны Люстр выстрелов слышно не было.

Ему в лицо сунули что-то мягкое, и в конце концов он был вынужден вдохнуть в себя темноту.

Гамильтон вздрогнул и очнулся. И тут же вспомнил, что он глупец и к тому же, по вине своей глупости, еще и предатель. Ему хотелось окунуться в эту горечь, в сознание того, что он подвел всех, кто ему дорог. Хотелось отдаться этому чувству, позволить ему пресечь свои безнадежные усилия – чтобы быть уверенным хоть в чем-то.

Но он не имел права.

Он отыскал свои часы и обнаружил, что прошло несколько часов. Не лет. Глаза он держал закрытыми из-за света. Впрочем, свет, что теперь окружал его со всех сторон, был рассеянным, уютным.

В какой бы ситуации он ни оказался, его возможности скорее всего будут ограничены. Если выхода не найдется, если они действительно угодили в лапы врага, его задачей будет убить Люстр и затем покончить с собой.

Несколько мгновений он обдумывал это без всякого волнения.

Затем позволил себе открыть глаза.

Помещение, в котором он находился, выглядело как лучшая комната в гостинице. Солнечный свет проникал сквозь окно, впрочем, больше похожее на проекцию. Гамильтон был в той же одежде, что и прежде, на улице. Нашел несколько серьезных ушибов. Он лежал на кровати. Рядом никого. Никто не позаботился накрыть его одеялом.

Открылась дверь. Гамильтон сел на постели.

Это был официант, он вкатил в комнату столик на колесиках. Увидев, что Гамильтон проснулся, он приветствовал его кивком.

Гамильтон наклонил голову в ответ.

Официант снял со столика покрывало, под которым обнаружился обед – кажется, это было настоящее мясо, залитое яйцом. Официант разложил приборы согласно этикету, поклонился и снова вышел. Судя по звуку, дверь за ним осталась незапертой.

Гамильтон подошел к столику и поглядел на приборы. Провел пальцем по острому, зазубренному лезвию столового ножа. Это говорило о многом.

Он уселся обратно на кровать и принялся за еду.

Гамильтон не мог бороться с потоком охвативших его мыслей. Он скорее чувствовал их, чем различал как воспоминания или идеи. В конечном счете, именно мысли делали его тем, кто он есть. Все они были такими – те, кто хранил равновесие, кто следил за тем, чтобы великие державы поровну делили между собой Солнечную систему и не скатились бездумно в войну, которая, как знали все, будет последней. Конец мира освободил бы их от ответственности, сделав причастными к царствию, существующему за пределами вселенной и внутри каждой мельчайшей ньютоновской протяженности. Рухнув, равновесие затем снова достигнет пика, словно взметнувшийся гребень волны, и останется на нем, наконец включив в себя всех живущих, приведя их всецело к Господу. Уж столько-то начальной физики в него вбили в Кибл-Колледже. Однако его никогда не тянуло к окончательному коллапсу. В конце концов, смертным и не положено желать чего-либо подобного. Так устроено само окружающее их мироздание, но не им выбирать момент, когда это должно случиться. Ему нравилась служба, в какой-то мере нравились даже связанные с ней тяготы. Это имело смысл. Но подобные потрясения, подрывающие устои всего, что он понимал, – и в таком количестве, с такой быстротой… Нет, он не мог бы сказать, что очарован картиной того, как окружающий мир трясется у самого основания. Это просто новый аспект равновесия и новая угроза для него. У равновесия множество проявлений, множество форм – так говорилось в каком-то гимне, который Гамильтон едва помнил. Он останется тем, кто он есть, и будет делать то, что должно быть сделано.

Эту мысль он услышал как высказывание, словно она была частью его существа, у которой имелась своя цель и воля. Гамильтон улыбнулся, чувствуя, как восстанавливаются силы, и вновь взялся за мясо.

В тот момент, когда он покончил с едой, за ним пришли.

Человек был одет в форму, о которой уже упоминала Люстр. Гамильтон еле сдержал реакцию: на его взгляд, такой костюм недалек от карнавального.

Эти яркие цвета никогда не видели поля боя, не имели истории, которую можно было бы по ним прочесть. Носивший ее, судя по всему, прошел обучение в настоящей армии – шагая позади него, Гамильтон заметил по его походке, что тот знаком с учебным плацем. Может быть, даже бывший офицер. Выкупившийся или дезертировавший. Он проигнорировал попытки Гамильтона завязать беседу – не вопросы, поскольку Гамильтон уже готовился к предстоящему испытанию, и праздные вопросы могли сыграть роль дыры в плотине. Нет, Гамильтон говорил только о погоде, но получил в ответ лишь косой взгляд. Косой взгляд от этого ублюдка, продавшего своих товарищей за красивый мундир!

Гамильтон улыбнулся ему, представляя, что он с ним сделает, если появится возможность.

Нож он оставил рядом с тарелкой.

Ярко освещенные гладкие коридоры были сделаны из пространства и снабжены цветом и текстурой для удобства тех, кто здесь жил. Гамильтон проследовал за офицером до двери предположительно кабинета и подождал, пока тот постучит и услышит приглашение войти. Дверь скользнула в сторону сама собой, как будто здесь не хватало слуг.

Помещение оказалось огромным. Оно увенчивалось куполом с проекционным потолком, на котором…

Над ними находился мир. На мгновение Гамильтон решил, что это Юпитер, ночная его сторона – однако нет. Он снова почувствовал головокружение и снова не позволил ему отразиться на лице. Этого мира он прежде не видел. Что было невозможно. Но ссылки в его глазах говорили, что проекция перед ним имеет пробу настоящего пространства – что это не какое-то рожденное фантазией произведение искусства. Сфера была темной и огромной. Чернильные облака тускло светились, словно адские угли.

– Эгей! – донесся голос с другого конца помещения, в нем слышался небрежный североколумбийский акцент. – Добрый вечер, майор Гамильтон! Рад, что вы смогли составить нам компанию.

Гамильтон оторвал взгляд от нависавшей над ними штуковины.

У противоположной стены стояли два человека, по бокам от огромного камина, над которым располагалось резное изображение щита с гербом – и Гамильтон ни на миг не усомнился, что это настоящая резьба. В обычной ситуации офицер в штатском испытал бы отвращение, но сейчас он находился в мире потрясений, и это последнее бесстыдство не много могло добавить к уже пережитому. Герб был не из тех, какой одобрило бы Международное геральдическое братство. Это походило на… нечто личное – что-то подобное какой-нибудь школьник мог от скуки накорябать в своем альбоме и сразу скомкать, пока не увидели сверстники. Собственный герб! Какова наглость!

Двое стоявших у стены улыбались, глядя на Гамильтона, и если он не испытывал этого чувства прежде, то теперь был готов их возненавидеть. Они улыбались так, словно и герб, и незнакомый мир наверху, который они представляли как реальный, были просто шуткой. Такой же, как для Гамильтона – их шутовские охранники, хотя он сомневался, что эти двое видели их теми же глазами.

– Имею ли я честь обращаться к… мистерам Рэнсомам?

Гамильтон перевел взгляд с одного близнеца на другого. И обнаружил, что загадки продолжаются.

Оба были высокими, почти под два метра. У обоих имелись залысины и кустистые брови ученых; оба предпочитали носить очки (снова показуха!). Они были одеты не как джентльмены, а во что-то такое, что какой-нибудь домохозяин, придя домой в свою крошечную коробчонку в Кенте, мог бы надеть для вечера в гольф-клубе. Оба одинакового телосложения, однако…

Один был по меньшей мере на десять лет старше другого.

И всё же…

– Да, это Кастор и Поллукс Рэнсомы, – подтвердила Люстр, стоявшая с другой стороны комнаты. Она держала бокал с бренди в трясущихся руках. – Близнецы.

Гамильтон снова посмотрел на братьев. Они действительно были абсолютно одинаковыми во всем, не считая возраста. Наверняка причина та же, что и в случае с Люстр, – но какова она?