Сколько ты стоишь? (сборник) (СИ) - Сакрытина Мария - Страница 24

А потом ещё часа два слушала причитания по всему дому, и всхлипывания прямо тут, пока служанки кровь отмывали. Чтобы их перебить, ругалась, материла наложника на чём свет стоит. Как, мать его, только рука поднялась — его же жизнь ему не принадлежит, как он посмел, как он смог, как ему в голову-то пришло?!

Я, когда его осматривала, отлично всё поняла — и как, и почему. Всё, что могла, я ему отбила. Сломала рёбра — он дышал с трудом. А я ещё и душила пару… тройку… четвёрку… э-э-э… раз и потом… разное. И не кормили его ведь нормально, так, урывками — в его-то состоянии. И воды давали тоже урывками. И я ещё, великомученица. Ведь знаю же, каково это, мне одного вечера тогда хватило… А он, хоть, и обучен, но конечно, раньше его так не использовали. Конечно, к такому его не готовили. Конечно, недели подобных издевательств он не выдержал — ему, демоны преисподней, всего лишь шестнадцать! Мальчишка наверняка решил, что так будет всегда, и конечно, сломался. Странно, что так поздно — аж через семь дней. Мне, вон, и вечера хватило.

Виктория! Что ж ты, твою мать, натворила…

А он даже таким серым, полумёртвым, без сознания, притягивал, как сладкий сироп — голодных мух.

Однажды, проснувшись в очередной раз у его кровати — утром, на рассвете — я смотрела, как встаёт солнце, как в золотых лучах, умываясь, оживает всё вокруг, и вдруг с изумлением поняла, что не только прошедшая неделя, но и лица, и голоса мерзавцев-висельников стёрлись из памяти.

Я могла теперь свободно дышать. Я даже улыбаться могла.

Я победила свой страх.

Избитый мальчик-раб на кровати пошевелился, сквозь дрожащие ресницы поймал мою улыбку. И попытался содрать повязку вокруг запястья.

Он потерял сознание секунду спустя, а с его открывшейся раной я возилась ещё долго.

Раньше дни были серым полотном, длящимся и длящимся, прерывающимся разве что кошмарами. Аврелий после обряда пытался меня расшевелить, но добился только того, что я перестала вести себя как кукла, которой надо управлять, чтобы двигалась.

Но, демоны бездны, даже тогда я не пыталась себя убить. Я слишком хотела жить. А, может, просто боялась умереть — хотя и жить-то мне было, собственно, не зачем. Особенно после обряда — ни семьи, ни друзей как таковых, ни магии. Три месяца серого полотна — и стоило какому-то строптивому мальчишке порезать вены, я днюю и ночую у его постели. И, дьявол, мне давно не было так хорошо! Серое полотно раскрасилось жёлтым, коричневым и алым — цвет солнечного света, кожи мальчишки и убранства комнаты. Зелёным — сейчас же лето, оказывается. Уже лето. За окном шелестят листья сирени, глянцево-изумрудные, налившиеся солнцем. А когда южане наступали, сирень только цвела…

Я радовалась, как ребёнок, как случайно избежавший плахи осуждённый. Жизнь была, она шла — до обряда, после обряда. Она продолжалась! И одной её гранью был слабенький юный наложник.

Я варила ему снадобья. Вспоминала лекции Аврелия и его коллег, посылала служанок к травнику, ругалась на травника — абсолютно растения собирать и хранить не умеет! — давала изумлённым и кудахчущим курицам-прислуге инструкции. Те шептали: «Ведьма!» — испуганно, но с благоговением — и покорно шли в полночь в лес за алой четрицей и папоротником, мышиной кашкой и листиницей. А я потом всё это сушила, толкла, настаивала… на самом деле мальчишке хватило бы и мяты, но во мне проснулись силы — поила его всеми рекомендованными отварами. И конечно, он поправлялся.

Дня через три, когда я перестала вливать в него болеутоляющее и снотворное, он снова пришёл в себя. Жуткая картина, честно говоря: синяки пожелтели, весь в повязках, в поту — его всё ещё лихорадило. За ту неделю в стылых комнатах он подхватил сильнейший кашель, и я теперь, пытаясь снять температуру, поила отваром малины и шиповника. В общем, работы было много, и мне хотелось, чтобы теперь хотя бы есть он стал самостоятельно.

Трогать повязки на запястьях — достаточно уже заживших — он не стал, и вообще вёл себя очень тихо. Но на меня смотрел так, словно я палач на плахе, к которой его ведут… В общем, я сунула ему кружку с бульоном, приказала пить, а сама вернулась к отварам — на соседнем столе разложенные пучки трав и всякие колбочки-миски, — в общем, всё, что нужно. Кроме маленькой фарфоровой ступки, которой до этого я не пользовалась, и потому принести из своих комнат забыла. Пришлось идти — служанки точно бы не поняли, чем отличается фарфоровая ступка № 3 и № 4. Да и вообще, не люблю, когда роются в моих личных вещах. Так что пришлось идти доставать самой.

Когда я вернулась, мальчишка-раб затягивал петлю у себя на шее шнуром балдахина.

Ступка № 3 грохнулась на пол, а я бросилась к наложнику, возомнившему, что он может распоряжаться своей жизнью, как угодно. Примерно это я ему и кричала, когда из петли вытаскивала. А он, стоило мне до него дотронуться, стал биться в истерике — сначала сухой и тихой, затем громкой — со слезами, рыданиями и сдавленным южным бормотанием. Больной и слабый, но удержать его на кровати мне стоило больших усилий. А когда я, ошеломлённая, машинально попыталась его утешить — ну, как это всегда делают, поглаживания по плечу и рукам, по лбу — откинуть влажные волосы и так далее, — он закричал. И так от каждого моего прикосновения. И бился — подушки и одеяла вспенились, потом я их с другого угла комнаты поднимала. Наконец, когда мне удалось влить ему снотворное — пришлось зажать ему нос, иначе пить не стал.

«Откуда такая строптивость? Это он теперь всегда такой будет? Нормальный же был, покорный… Мне, что, бракованного раба подарили?» — думала я, глядя на него, провалившегося в глубокий сон-оцепенение — в который раз.

Это если я его снотворным и седативным поить перестану, он снова в петлю залезет или вены вскроет?

Я оглядела комнату. При некотором воображении нашлось много-много всего, чем можно самоубиться… Но не держать же его вечно на травке!

…Аврелий сначала недовольно (была глубокая ночь), потом изумлённо и, наконец, испуганно глядел на меня, когда я его вызвала и спросила, что делать, если у человека вдруг суицидальные наклонности проснулись. И тут же завёл старую шарманку: «Вика, ты же ещё так молода!», которую я быстро перебила, буркнув: «Да не для меня». Аврелий замолчал и, прищурившись, принялся меня рассматривать. Я молча ёрзала у камина, зная, что прерывать созерцательный процесс главного королевского целителя чревато.

— Что ты с ним сделала? — спокойно поинтересовался, наконец, Аврелий.

Мой сбивчивый ответ его не устроил. Но, пропытав меня ещё с полчаса и так ничего не добившись, Аврелий исчез минут на десять. А, когда снова появился, мне на ладонь опустился невзрачный камешек с выцарапанным на нём замысловатым символом. Камень-«переносчик» я и сама узнала, а символ был странным.

— Это запрещённая ментальная магия, — сообщил Аврелий в ответ на мой вопрос. — Ты не хочешь знать подробности, Вики, поверь на слово. Но это заклинание мешает каждой попытке умереть.

— Надолго? — я сжала камешек в кулаке.

— Надолго, — кивнул целитель. — Но не навсегда. Так что если хочешь наслаждаться королевским подарком, принимай меры сама. И, Вика, для тебя не пройдёт бесследно его убийство. А мне не нужна подруга-сумасшедшая.

— Я не собираюсь его убивать!

— И подробности мне тоже не нужны, — отозвался Аврелий и исчез, прервав контакт.

Заклятье я наложила немедленно. Да, теперь мне, как и простым людям, приходилось пользоваться «переносчиками», в которых готовое заклятье уже «лежит» — как готовое зелье во флаконе. Какое убожество! Раньше достаточно было матрицы заклинания, если оно было незнакомым…

Символ зажегся на руке раба — у локтя — жирной каракатицей, точно ожог. Я надеялась, что это не навсегда — красоты больному наложнику он не добавил.

Что ж, это решили. А со строптивостью я знаю, что делать.

— Даже не думай, — дёргая шнур балдахина, посоветовала я. Серые (сейчас мутно-тёмно-серые) глаза широко распахнулись. — Всё равно не сможешь. Гляди, — когда я взяла его за безвольно повисшую руку, мальчишка содрогнулся и вскрикнул. Но я заставила его смотреть. И объяснила, что означает «каракатица». А, когда распахнутые до невозможности глазища снова наполнились слезами, и пересохшие (но почему-то всё равно манящие) губы задрожали, влепила звонкую пощёчину. Для концентрации внимания. — Значит так, мальчик. Я повторю то, что тебе и так уже говорили. Повторю только один раз: твоя жизнь принадлежит мне. Я ею распоряжаюсь. Как видишь, пока мне не хочется, чтобы она скоропостижно заканчивалась. Но строптивого раба обычно при себе не держат. Дарить тебя мне некому, да и кому нужен бракованный товар? Поэтому я просто верну тебя в ту школу, где тебя учили — пусть проведут образовательный курс заново, не впрок пошло. А потом заберу то, что от тебя останется.