Осень Овидия Назона
(Историческая повесть) - Моисеева Клара Моисеевна - Страница 12

— Но ведь не так просто уговорить честного человека сделать злодейство, — заметил Фемистокл. — Вот если есть в доме Овидия Назона рабы, озлобленные своей участью, то, пожалуй, их можно уговорить.

— Я таких не знаю. В доме господина рабы ему очень преданы. Рабыни, которые прислуживают хозяйке, совсем иные, но их никто не станет слушать, даже если бы они пошли на то, чтобы оклеветать своего господина. Однако я понять не могу, зачем все это нужно. Кто хочет опорочить доброе имя человека, прославленного на всю Италию? И можно ли извлечь выгоду от такой пакости?

— Не писал ли он едкие эпиграммы на императора? — спросил Фемистокл.

— Насколько я знаю, он писал о прекрасных женщинах, о любви и дружбе. Никого он не задевал, никому не сделал зла. И все же есть враги. Не иначе как завистники, — сказал с горечью Дорион. — Вот так мне представился случай обогатиться при помощи клеветы и злодейства. Как печально, что многие свободные люди считают рабов подлецами и негодяями, готовыми на любое преступление для своей выгоды. А вольноотпущенник для них тот же раб.

— Я вспомнил как-то переписанное мною размышление Платона, — сказал Фемистокл, — Платон говорил: «Раб — собственность такого рода, обладание которой несет много затруднений. Опыт показал это не раз, а частые восстания рабов в Мессении, бедствия, постигшие государства, в которых имеется много рабов, говорящих на том же языке, и, наконец, то, что происходит в Италии, где беглые рабы совершают всевозможные бесчинства, — все это еще больше подтверждает вышесказанное… Со своей стороны, я вижу только два средства: первое из них — это не иметь рабов одной и той же национальности, но, насколько это возможно, иметь рабов, говорящих на различных языках, если только желательно, чтобы они лучше переносили рабство; второе средство состоит в том, что следует обходиться с ними по возможности лучше, и это не только ради них самих, но еще и в наших собственных интересах».

— Праксий хорошо знал и любил Платона, — заметил Дорион, — при нем рабы не были в обиде, доказательство тому твои отношения с господином, отец. А вот Овидий Назон, хоть и не обижает рабов, равнодушен к ним. Ему всегда некогда, и он не очень вникает в их жалкую судьбу. Будет прискорбно, если хромой привратник, сидящий у ворот его дома, согласится продать совесть.

— Я рад, мой Дорион, что ты вырос честным и порядочным. Это лучшее украшение человека и признак достоинства. Я хотел бы, чтобы мои потомки были людьми благородными. Как говорил поэт Анакреонт:

Пусть мы вкусим немного нектара свободы, а там можно и в Тартар сойти.

— Что же ты, отец, так загрустил? Для тебя настали часы радости, и это продлит твою жизнь. Ты так нужен нам. Без тебя все мы — никто. Твои советы и мудрые размышления, твое многотерпение — все это богатство, заменившее нам сокровища именитых. Не будем печалиться и не станем откладывать посещение оракула Дельфийского. Учти, что я никогда не бывал в Дельфах и это для меня великое таинство, которое стоит многих трат. Я наслышался таких удивительных вещей, связанных с Дельфами, что только и мечтал попасть туда и постоять у священного алтаря, откуда вещает Пифия.

Спрятав на груди драгоценный пергамент — свидетельство вольноотпущенника, Фемистокл вместе с Дорионом отправился в Дельфы.

Накинув свои новые плащи и надев широкополые шляпы, Дорион и Фемистокл начали путешествие, взяв с собой корзинку с припасами и большой тыквенный сосуд для вина, смешанного с водой. Фемистокл взял с собой денег, чтобы оплатить жертвоприношение у алтаря Дельфийского оракула и внести плату за прорицание. А если останутся деньги — побывать на каком-либо зрелище в прославленном театре в Дельфах.

На склоне дня, когда им захотелось поесть и отдохнуть, они присели в тени олив и были очень довольны тем, что теплая погода благоприятствует их путешествию.

Вокруг зеленой долины причудливые изгибы холмов таили еще невидимые для них красоты. А когда они поднялись на самый высокий холм, перед ними открылся вид на бескрайние дали. Где-то на зеленой вершине сверкали на солнце колоннады храма Аполлона, а в долине, вблизи небольшой деревушки, паслись стада овец. Промчались всадники на быстрых конях, пронесся на колеснице богатый господин. Они шли дорогой, которую им указал встречный путник. Он возвращался из Дельф, удовлетворенный предсказанием.

Уже темнело, когда на дороге показалась небольшая харчевня, а неподалеку от нее горели костры. Здесь заночевали путники, которым предстояло провести ночь под звездным небом, так же, как и Фемистоклу с сыном.

Горячая овощная похлебка показалась им очень вкусной. Довольные первым днем своего путешествия, они подсели к людям, расположившимся на ночлег на зеленой траве.

Человек средних лет пробормотал что-то в ответ на приветствие Фемистокла и продолжал свой разговор с пожилым худым господином со впалыми щеками, обрамленными скудной седой бородкой.

— Мне повезло в жизни, — говорил простодушный толстяк старику. — Жена моя, женщина красивая и достойная, отличается удивительной расчетливостью. Не потратит и лишнего обола.

Она скромна и так старательна в ведении хозяйства, что соседи умирают от зависти. Представь себе, она никогда не отдыхает. Когда свободна от приготовления пищи, тотчас садится за прялку. Дочерей, а их у меня четверо, она приучила прясть и ткать. Скоро мы станем продавать шерстяные плащи — и посыплются денежки, как из рога изобилия. Я их очень ценю, моих дочерей, но не балую, нет, я не хочу растить бездельниц. А сосед мой…

— Да замолчи ты, болтун, — проквакал старик, разглядывая при свете костра изношенную одежду толстяка. — Что ты все хвастаешь. Все бормочешь об одном и том же. Ты лучше скажи, много ли у тебя доходу и как ты добываешь пропитание для семьи. Я вижу, что плащ твой поизносился и сандалии потерты, словно ты уже проходил в них целый век. Куда ты торопишься? Не в Дельфы ли?

— В Дельфы, но не к оракулу, а потрудиться для людей. Я торгую сандалиями. Сколько туда приходит людей в истоптанных сандалиях, вот я и выручаю их. Я тружусь и могу стать очень богатым…

— Богатым можно стать только тогда, когда все рассчитано и записано. Когда не страдаешь обжорством, как ты, когда отдаешь в долг под проценты и не гнушаешься собирать от должников даже самую малость, хоть половину обола. В моем доме никогда ничего не пропадает. Если раб разобьет глиняную миску, то останется без еды два дня, а если жена уронила на пол трихальк, то рабы будут весь день передвигать мебель, пока не найдут этой монетки. В моем саду никто не съест и одной сливы. Все будет мне доставлено, а я волен распорядиться — продать или позволить жене съесть. Так накапливается богатство. Меня называют скупым, скаредой, но это болтовня, это от зависти. У меня полный порядок в хозяйстве.

Фемистокл и Дорион в изумлении слушали разговор скупого с болтуном. Этот башмачник без сандалий и богач, худой, как скелет, в пыльном плаще, выглядели такими жалкими и ничтожными, что противно было на них смотреть. Скупой богач, возможно, всю жизнь не позволял себе сытно поесть. «Для чего он экономил?» — думал Фемистокл. А смешной хвастун, который восторгался собственной персоной, бродяга с мешком сандалий за плечом, не позволяющий себе надеть свои же собственные сандалии, разве он не глупец?